Бессмысленно распахнул стенной шкаф, словно хотел увидеть потерю на прежнем месте. И увидел. Значит, Марта и Старый Медведь помнили и позаботились, а я и не заметил. Вопрос, как добираться, позорным не был. Понятно, что моя лошадь осталась в лагере.

Свернул к больнице, чтобы найти Герти. Заметил ее издали. У бокового входа она вместе с возницей разгружала телегу и оттаскивала в низкую широкую дверь какие-то тюки в половину своего роста. Возница, в котором я узнал мальчишку-работника, исподлобья уставился на меня упорно-мрачным взглядом. Я хлопнул его по плечу, как взрослого, он весь просиял, но тут же сурово опустил глаза. Вот оно что. Паренек завидует. Особенно перевязанному лбу, надо думать.

Герти ахнула и кинулась меня отговаривать, но у нее не получалось. Мальчишка смотрел на меня зачарованно, уверенный в моей непреклонности, и вдруг завопил во все горло, подпрыгивая на месте:

– Зря стараешься, хозяйка! Он не останется! Я бы ни за что не остался!

От его восторженной дури меня встряхнул нервный хохот. К которому мальчишка с упоением присоединился.

Герти заплакала. Я обнял ее, покачал на месте, словно баюкая.

– Утром была перестрелка, – сказала она мне в плечо. – Передали, что везут раненых, но не сказали – кого.

– Если б с ними что случилось, ты бы почувствовала. – Суеверная отговорка. Сказал, утешая, но жалкие слова неожиданно подействовали на меня самого: – Я бы тоже почувствовал.

Вряд ли успокоилась, но плакать перестала. Вздохнула:

– Что поделаешь. Не в первый раз. Ты иди на сборный круг. На стрельбище, откуда уезжали…

– Я отвезу! – обрадовался мальчишка, мы взгромоздились на телегу, и она загремела по мостовой. – Я тоже в ополчении! – вопил он, перекрикивая стук. – Давно уже! Почти три месяца! На время боевых действий приписан к больнице! У меня ведь собственный мул и повозка! Я тоже хозяин! А давайте я вас до самого лагеря доставлю! Вы не думайте, что нельзя! Можно! Хоть вам и будет вынесено порицание!

Тоже крича, я потребовал ехать, куда сказано, а потом возвращаться, куда приписан.

Но ему не хотелось расставаться. Я угодил в образцы мужества и отваги. Напор общественного мнения на этот раз принял вид мальчишеского завистливого восторга.

На стрельбище царил индюк-знаменосец. Ни суеты, ни мельтешенья. Порядок у него образцовый, надо отдать должное, но его-то самого в бою не было. Он усмехнулся и очень вежливо со мной раскланялся.

Ловко оттеснив меня, мальчишка с деловитой хмуростью заявил распорядителям, что сам повезет ополченца в лагерь.

– Кто еще поедет и какие будут поручения?

К его радости, которую он еле скрыл, в ответ было сказано, что пусть берет второго седока и догоняет фургон, который ушел с четверть часа назад.

– Но чтоб сразу обратно!

Легкая повозка помчалась. Погоняя мула, мальчишка загорланил плясовую. Поехавший с нами незнакомый черноусый ополченец подхватил.

С песней догнали ровно кативший фургон. На прощанье мальчишка принялся трясти мне руку, и каждый дерг отдергивался в висках. Страшно смущаясь, он долго лопотал о чем-то возвышенном. Чтобы я всегда на него рассчитывал… И он теперь знает, с кого брать пример… Еле остановив нестерпимое дерганье, я сказал, что лучше бы он брал пример со своих хозяек или с Дона Дылды, они-то настоящие ополченцы и граждане. Он мялся, улыбался и пожимал плечами.

Но я сразу забыл об этом. Мне казалось, что меня вообще здесь нет. Словно я где-то на высокой башне или на аэростате. Немного кружилась голова, хотелось спать. «И что мелькало впереди – все утонуло позади». Песня то ли доносилась издалека, то ли звенела в памяти.

В лагере ни сестер, ни Старого Медведя не нашел. Разминулся. Оказывается, сейчас, когда главная опасность миновала (вот как – миновала), всех женщин и пожилых ополченцев отправили в город. «Только что». С неожиданной злобой я не только подумал, но и съязвил, что поступать, по-моему, следовало бы ровно наоборот. А еще лучше совсем исключить из ополчения женщин и стариков. Мою вспышку восприняли с тревогой и велели немедленно идти в лазарет. А там уж решат, можно ли мне оставаться. Ни в какой лазарет, естественно, не пошел, содрал бинты и отправился искать свою десятку. Узнал ужасную новость: в утренней перестрелке очень серьезно – «неизвестно, выживет ли, понимаешь?» – ранен Андрес.

Потом настало напряженное лагерное затишье, когда и делать нечего, и покоя нет. Надо было подсесть к одному из кружков, потягивать вино и разговаривать. Я так и сделал, но и это оказалось тяжело и тоскливо. А может быть, еще действовало вчерашнее снотворное. Ко мне явился вестовой и строго сообщил, что я внесен в список самовольно и неосторожно вернувшихся в лагерь вопреки врачебному запрету. «Вам будет вынесено порицание» Так вот какому порицанию завидуют мальчишки на границе!

И не только мальчишки. Собеседники взглянули совсем иначе, выпили за мое здоровье и дружно замолчали, предоставляя мне вести разговор. Чтобы они похвастались, спросил о приключениях, которые с ними случались в боях. Откликнулись горячо. Почти сразу я об этом пожалел, внутренне корчась от кроваво-безобразных фантазий.

Слушать было невыносимо. Сначала мне казалось, что отвращением душат меня эти выдумки, но пришлось догадаться, что отвратителен сам себе.

День еле дотянул до вечера. Я думал, что так и провалюсь в сон, но долго не мог заснуть.

Приснился отец, бешеная ссора. Не спящим краем памяти я даже понимал, какая именно размолвка превратилась в этот кошмар. Я вцепился отцу в горло, чувствуя пальцами, как мнется, подается живое тело. Отец захрипел. И я увидел, что это не отец. Где-то очень высоко, на башне или на аэростате, я держал за горло противника с ужасным бурым лицом, а он разжимал мои пальцы и теснил к самому краю. Уже не хватало сил удерживать его. Оскалившись, он сбросил меня вниз…

Стояла глубокая, черная, прохладная ночь. Сердце колотилось и кололо, как будто в него всаживали длинную иглу. Маленькая, совершенно круглая, злая зеленая луна смотрела с невероятной высоты. Где-то рядом раздавалось тяжелое хриплое дыханье. Наверное, сквозь сон я его чувствовал, вот и приснился этот ужас. Хрипы стали тише, донеслась сдавленная брань, омерзительные ругательства! Надо было закричать, но голос пропал, словно кошмар продолжался. Медленно приподнялся, прислушиваясь. И услышал еще что-то. Как будто далекие выстрелы. Паника схватила клещами. Вскочил, но вокруг ни шевеленья, только шагах в двадцати ровно горит костер, полузаслоненный неподвижной черной фигурой сидящего человека. Неужели не слышит? Дремлет?