Да, сокрушительный подвох. Индюк хочет оставить меня при себе третьим писарем. «Здесь вы крепко поможете, а там – неизвестно. Без церемоний говорю. Неопытный, необстрелянный…»

«В седло!» Чуть поодаль направо слитные тени превращаются в силуэты всадников, и группа медленно выезжает с площадки. Знаменосец провожает их взглядом.

Рассуждая здраво, он прав. Но соглашаться нельзя. А соблазн есть? Да, копошится где-то в животе.

– Все мы необстрелянные, пока не обстреляют, – отвечаю небрежно.

– Так и есть, – усмехается Андрес.

Старый Медведь трогает меня за плечо. Будет уговаривать остаться. Нет, молчит, но руку не отпускает.

– Собираясь сюда, я заказал курс боевой подготовки.

Чистая правда. Я его заказал. Усердно ли занимался – совсем другое дело.

– Какой? – строго спрашивает знаменосец.

– Разумеется, простейший курс начальных навыков.

Виснет сверляще-вопросительная пауза. Я спохватываюсь, что он не понял, придется объяснять, словно оправдываться. Это самый дорогой, серьезный, трудный курс.

Индюк задумчиво кивает. Он понял, знает секрет. «Кто был инструктором? – Сам начальник школы».

– Лишняя дырка в заднице – это что?! – вдруг кричит он дурным голосом. Проверяет меня. На него оглядываются, но никто не смеется.

– … это лишний геморрой, – тихо, академическим тоном повторяю отвратительную присказку инструктора. – Незачем похабничать. Здесь женщины.

– Не решились прокричать. А людей бы взбодрило. Солдатских шуток боитесь. А там и не такое услышите.

Уезжает еще одна группа. Мы спорим. Андрес вроде бы не возражает, чтобы я ехал с отрядом. Поддерживает меня. Или они оба разыгрывают комедию, чтобы посмотреть, как я струшу и останусь. Не понимаю, чего они добиваются, поэтому мне тяжело, тревожно – и как бы голос не дрогнул.

– Хватит препираться! – взрывается знаменосец. – Оставляю вас здесь приказом! Сейчас продиктую. Садитесь и пишите. Первое задание!

Старый Медведь сжимает мне плечо. Понимаю мгновенно.

– Нет, не имеете права остановить ополченца, идущего в бой.

Секунды молчания. А ведь это серьезный недосмотр в полномочиях. У начальника безопасности должно быть такое право. Неподготовленных идиотов надо останавливать. Толк от них вряд ли будет, а беда – запросто. Никто не замечает, что ножны у меня на поясе пустые. Хотя они в матерчатом чехле, поэтому не видно. Да и все равно. Никого и никогда я бы ножом не ударил. Зачем, спрашивается, Старый Медведь меня провоцирует? Лучше бы убеждал не гарцевать. Но достаточно промямлить: приказу подчиняюсь – и я писарь в надежном тылу. Ни за что. Чему-то же я научился. Нет, почти ничему. «Жопой нужно помнить, а не башкой!» – еще одна мудрость инструктора. Школа себя уважает, свидетельство мне не выдали.

– В седло! – командуют хором знаменосец и Андрес.

Выезжаем. С нами два фургона.

Но я и правда неплохо стреляю. А из револьвера вслепую, не целясь – даже до странности неплохо. «При перезарядке не в магазин таращиться, а стричь глазами по сторонам!» – вдруг слышу как наяву крик инструктора. «Не носить патроны россыпью!» «Ствол и кисть составляют прямую линию». «Это в прятках прячутся, а от пуль – укрываются!»

Прозрачный рассвет. Все вокруг ясно-серое, без теней. «О тени своей всегда помнить, чтоб не выдала!» «Кто выживет сам, спасет товарища». Стрельба по движущейся мишени. По набегающей. Живая набегающая мишень. Что будет?

Ветер стих, как будто, развертывая знамя, исчерпал силу. Наверное, день будет жарким. В каком смысле? Быстрый шум голосов. Все придерживают лошадей и оглядываются. В бесцветном небе горит багровое солнце тревоги, а высоко над ним всплывает в зенит белое облако воздушного шара. Аэростат-наблюдатель. И я то ли вижу, то ли воображаю, как разматываются привязные канаты и вытягивается телеграфный провод.

После боя – он же все-таки кончился, и далекая труба просигналила что-то, возможно, отбой – после боя мы с Мартой возвращались в лагерь. И я не сразу, но разглядел, ощутил жаркий яркий день. Зеленая полумгла сверкала солнечными пятнами. Телесный запах нагретой земли мешался с пряной свежестью трав. Мгновенье назад ничего этого не существовало. Значит, от внутреннего напряжения гасли все чувства? Перед глазами все это время стоял обесцвечено серый пасмурный рассвет. Неужели мне было так страшно? И страх был так плотен, что скрывал весь мир… Я понял, что устал до изнеможения, но и этого прежде не ощущал. Проколотый солнечными лучами воздух как будто сгустился. Стало трудно дышать. Вязкая тяжесть схватывала ноги, резкий жар то ли холод прихлынул к лицу и застучал в висках и в глазах. Брызнули раскаленные искры, и куда-то вбок поплыло ужасное бурое лицо с сизой щетиной. Вспышка и тьма. «Что это?» – послышалось как бы со стороны сквозь гул в ушах. И так же со стороны пришла отгадка: это обморок. Роняя карабин, я шагнул к дереву, чтобы опереться о ствол, но тропинка провалилась под ногами, как бывает, когда ожидаешь упора ступеньки, а встречаешь пустоту. Мигающим сознанием успел заметить, что взбежавшая по тропинке Марта оборачивается и летит ко мне, но тут земля опрокинулась и разлилась черной водой.

Темнота откатилась, как волна, оставив на лбу ощущение влажной прохлады. Черная сеть, висящая над самыми зрачками, взлетела ввысь и обернулась густой листвой на фоне яркого неба. Марта обтирала мне лицо влажной косынкой, брызгала водой из фляжки.

– Алекс, Алекс, ты можешь говорить? – шептала она.

Говорить я, разумеется, мог, но не ответил и опять закрыл глаза. Я сделал что то ужасное. Предал сам себя. Не выдержал первого же испытания.

– Алекс, Алекс! – звала Марта.

Чуткие и четкие пальцы быстро и осторожно ощупали мне голову. Тут только я догадался: она не понимает, что произошло. Она думает, что я ранен! Расстегнула на мне рубашку и пояс тем движением, которое напоминало нетерпение страсти. Пальцы тревожно побежали по груди. Не открывая глаз, накрыл ее руку своей. Напряженная кисть расслабилась и затихла котенком.

– Что ж ты сразу не сказал? Не почувствовал в горячке? Вот здесь… очень больно?

Тихое прикосновение над ухом у виска прозвенело болезненно и ликующе. Постыдная слабость сибарита превратилась в суровое беспамятство ополченца.

– Тошнит? Голова кружится? Вздохнуть тяжело? – выспрашивала Марта.

Раненый воин приоткрыл страдальческие глаза:

– Ты как с маленьким: где больно, где больно?

Она хотела улыбнуться, но улыбки не вышло. Сосредоточенная тревога, крепко сжимавшая ей губы и прорезавшая лоб резкой морщиной, отступала с трудом. Конечно, я видел, как она испугалась. Тень радости, сумерки торжества приподняли меня, я потянулся к ней… но она придержала меня за плечи, не позволила.