И все же мне повезло. Едва выбрался за околицу, меня догнал мощный, скоростной «студебеккер». Лихой шофер, фронтовик Пашка Зыков два раза в неделю возил из Красноярска продукты на склады общественного питания. Мне не раз приходилось ездить в кабине «американца», на котором он катался двенадцать лет. Этот «студик» Пашка получал на фронте, перегонял по лендлизу по Военно-Грузинской дороге в 1943 году, воевал, доехал до Берлина, а потом, согласовав все документы, прикатил через всю страну в Красноярск.

Хороший Пашка Зыков шофер, ответственный. Как мужики говорят — от Бога. Машина у него в идеальном состоянии. Ничто нигде не гремит, не звенит, не брякает. Двигатель — как часы. Ходовая часть вызывает зависть у многих водителей. Кабина недавно покрашена в зеленый цвет. Все дырки от пуль аккуратно заклепаны заплатками. Кто бы и когда ни просил выйти в рейс, всегда выезжал без проволочек. Несколько раз майор Краев посылал в Управление внутренних дел города Красноярска требование перевести Зыкова к нам, в милицию, но всякий раз Павел находил повод для отказа.

Лихой водитель подвозил всех, кто «голосовал» на дороге. Тормозил рядом со стоявшими у обочины машинами, предлагал помощь молодым, неопытным шоферам или какому-либо колхознику, у которого развязалась супонь у коня. При этом с языка слетала одна и та же фраза, которая, по его мнению, подходила для каждого:

— Что, дядя, закусило?

Что могло закусить — понятно одному Пашке. Несведущий человек мог подумать, что это была какая-то отвалившаяся запасная часть или момент употребления огурца после ста граммов водки. И только немногие знали, что во время войны, когда он с товарищами гонял машины через перевалы, каждый из них шептал своеобразную молитву, чтобы при спуске не закусило рулевую сошку и не провалилась педаль тормоза.

Останавливал Пашка и мне. При этом, широко распахнув дверь, приветствовал доброй улыбкой с прилипшей на губах папироской:

— Что, сыщик, всех бандитов поймал?

Залез к нему в кабину, захлопнул за собой дверь. Уже внутри мы крепко пожали друг другу руки. Пашка хрустнул коробкой, надавил на газ. Порожний «студик» запрыгал по кочкам мячиком.

Экспедитор — тетя Саша Воблер, сорокапятилетняя, тучная тетка, недовольно пыхтела носом, потому как перевозка посторонних пассажиров на спецтранспорте строго запрещена. Мы не обращаем на нее внимания, знаем, что она всегда в плохом настроении, готова выпихнуть меня на дорогу на полной скорости, потому что ненавидит пыльную одежду и грязные сапоги.

Подобное отношение проявляется у нее ко всем, поэтому кто-то окрестил ее неприятным прозвищем Вобла.

Жестикулируя, Пашка рассказывает о затянувшихся дождях, разбитой дороге, отсутствии новых колес для машины, о корове, которая сегодня ночью забрела к нему в огород. Я охотно поддерживаю его в любой теме. Сдвинув брови к переносице, Вобла сурово молчит.

— Что, как всегда, до своротка? — спросил Пашка, проезжая последний километр дороги.

— А может, подбросишь, как в прошлый раз?

Представляю грязь после вчерашнего дождя, как иду к деревне по жиже, похожей на сметану, как она чавкает под сапогами и, разбрызгиваясь, попадает на одежду. Три километра проселочной дороги будут длинными. Сапоги бы не утопить. Вот если бы Пашка довез меня до Каменно-Горновки, как это было два месяца назад, в распутицу, все было бы хорошо! Что ему стоит на трехосном вездеходе проехать туда и обратно? Три раза на гашетку надавить! Однако сегодня рядом с добрым шофером сидит насупившаяся Вобла, которая считает себя едва ли не начальником службы снабжения Красноярского края.

— Некогда нам! — выпятив нижнюю губу, как карась, поспешно ответила за Пашку тетя Саша. — Нас в городе еще вчера ждали на погрузку, сегодня надо назад вернуться.

Водитель «студика», отпустив руль, растерянно развел руками: извини, дорогой, дела. Попытался сгладить неприятную ситуацию:

— А что в деревню-то, случилось что?

— Что там может случиться? Наверное, к Зенте пошел, насчет брата, — за меня ответила Вобла, не глядя в мою сторону. — Шутка ли, мужик двадцать лет пропадал.

Оказывается, с осведомлением у местного населения дела обстояли гораздо лучше, чем в милиции. Оставшиеся триста метров пути тетка Александра выдала мне больше информации, чем майор Краев в конторе. Рассказ она преподнесла с показательной важностью, словно жила с братом Зенты все годы в одной избушке, и знает всю правду только она. По розовым щекам и масляным глазкам становилось ясно, что распространять сплетни ей доставляет огромное удовольствие.

Так я узнал, что брат Зенты Веред таинственным образом исчез из деревни еще до войны, в конце тридцатых годов, где-то скрывался, жил в тайге, там у него семья, дети, хороший дом и, возможно, небольшой прииск. Также есть наемные рабочие. А золото на лошадях он перевозит и продает в Китай.

Возможно, я услышал бы намного больше, если бы Пашка не нажал на педаль тормоза: приехали. Пожелав водителю счастливого пути и подарив тетке Александре недоверчивый взгляд, выскочил из кабины на дорогу. Перед тем как захлопнул дверь, до моих ушей долетела осуждающая речь шофера:

— Ну, и трепуха же ты… Каких свет не видывал!

Не буду долго рассказывать, как месил грязь, в каком измученном состоянии наконец-то через два часа вошел в деревню. Сапоги и одежда были перепачканы. Возникало огромное желание почиститься, помыть руки и лицо. Недалекая речка под горкой позвала журчанием воды. Свернув в сторону, спустился туда, стал приводить себя в порядок.

Склонившись над водой, не сразу заметил женщину. Она спустилась с пригорка по тропинке, подошла к мосткам выше по течению, ступила на доски, сняла с плеч коромысло с ведрами. Заметив боковым зрением движение, я посмотрел на нее. Она, узнав участкового милиционера, кивнула головой, опустила емкости в воду. Я поспешил к ней:

— Здравствуйте! Скажите, пожалуйста, где живет Зента Веред?

Та вскинула пышные брови, холодно посмотрела на меня, с акцентом, выдававшим тесное родство с латышами, махнула рукой на другой конец деревни:

— Туда идите, от леса третья изба справа. Да вон, ее видно! — показала рукой на дом вдалеке. — С голубыми ставнями, на которых ласточки вырезаны. Можно и здесь пройти, по берегу, чтобы по улице в грязи не идти. Тут по тропинке чище. Вон там, перед домами, есть проулок, по нему к самому дому выйдете, — охотно пояснила она и, согнувшись в поклоне, подхватила коромыслом полные ведра.

Уравновесив на плечах тяжелый груз, неторопливо пошла в горку. Недолго посмотрев вслед, я пошел вдоль берега.

Идти по тропинке оказалось удобнее. Трава и подсохшая грязь давали ногам твердую опору, а сапоги и одежда оставались чистыми. На моем пути часто встречались широкие деревянное настилы, прокинутые хозяйскими руками сверху вниз к реке. По ним гоняют скот на водопой. Отсюда хорошо видны обширные усадьбы вдоль излучины с крепкими лиственничными домами, многочисленными хозяйственными пристройками и огромными огородами. Все сделано на совесть, на века. Несколько десятилетий назад, при царском режиме, латышские семьи переселили сюда с целью освоения Сибири и заселения свободных земель. Многие приходили сюда не по собственной воле, но, как потом оказалось, на счастье. Щедрый лесом, землей и волей край за короткое время обогатил народ. Кто не ленился, жил не просто в достатке, а в богатстве. Травы выше человеческого роста, плодородные земли позволяли держать каждой семье до пяти дойных коров, по две-три лошади, несколько десятков овец и свиней. Старожилы помнят времена, когда перед революцией совет старейшин деревни Каменно-Горновка заключил договор с Данией на поставку продуктов питания. Каждый год по железной дороге за границу отправляли по сорок вагонов сливочного масла. Последующие годы шла коллективизация, а за ней 1937 год перечеркнули размеренную, благодатную жизнь литовской деревни. Что с ней случилось, я как представитель власти не вправе говорить.