же его в лес-то берет. Самогон это! Волки запах сивухи на дух не переносят. Хлебни, и тогда точно тебя не тронут.

Трошкин задержал дыхание, зажмурился и сделал несколько глотков. Закашлялся и захрипел. А Петрович громко ржал и хлопал его по спине:

— Ну теперь тебе хищники не страшны! За сто верст обходить будут!

— А можно и мне глоток? — попросил Погодин. — Для защиты от волков, так сказать.

Петрович протянул фляжку и ему, но я ее перехватил, закрутил пробку и сунул себе в наружный карман рюкзака:

— Так, граждане алкоголики, выпивать потом будете, не время сейчас.

— Так это ж от волков? — Погодин просяще смотрел на меня. — Они же сивуху не переносят.

Петрович стоял и хихикал, а я покачал головой:

— Погодин, ты офицер милиции, а в такие байки веришь! — я повернулся к Петровичу и грозно на него посмотрел. — А ты, старый сказочник, не спаивай мне пионеров! Они же верят фронтовику!

— Так что? — удивился чуть захмелевший Трошкин. — Я зря выпил? Но страх-то прошел…

— Да нет здесь никаких волков! — отрезал я. — Всё! По коням!..

* * *

Вот уже час мы брели по лесу. Столетние елки стиснули дорогу до узкой тропки. Лапник хлестал по лицу, а сухой травостой цеплял за ноги.

Впереди бодрой походкой шагал Петрович. Не по годам резво продирался через заросли. Мы, молодые, еле поспевали за ним. Особенно тяжко приходилось Погодину и Трошкину. Пыхтели, потели и сопели. Но не ныли. Молча шли упорно вперед.

Тропка петляла и норовила совсем исчезнуть, но всякий раз Петрович выуживал ее из чащи и не давал нам сбиться с пути. Нам он пояснил, что ребенок, скорее всего, тоже здесь пошел. Других тропинок нет. Напролом мальчик не проберется, на шоссе не вышел (а то бы его уже давно нашли), значит, заблудился и пошел в глубь леса. Судя по сломанным веточкам и свежим следам, спасатели здесь уже тоже были.

Вечерело. Закатное солнце разлило багрянец по макушкам деревьев. Судя по зареву, завтрашний день обещал быть погожим. Это радовало, значит, и ночь будет, как и прошлые две, не холодной. Я беспокоился за Олега. Надеюсь, он не замерз ночью. Мы вышли на поляну. Петрович остановился. Парни, воспользовавшись паузой, скинули рюкзаки и уселись на них.

Фронтовик огляделся:

— Так, ребятки, темнеет уже. Боюсь, в темноте пропустим что-то важное. Не можно дальше идти. Заночуем здесь, а с рассветом дальше пойдем.

“Скауты” одобрительно загудели, и только Быков, шмыгнув носом, решительно возразил:

— Так у нас же фонарики есть, можно еще пяток-другой километров пробежать…

— Фонарик пятнышком округу щупает, а мне обзор шире нужен. Без всей картины не ясно, куда идти. Тут тропинка совсем захирела. Мальчик мог в любую сторону податься. Вот утром и поищем его следы, чтобы, не дай бог, в другую сторону не уйти.

— Я согласен с Петровичем! — поспешил высказаться Трошкин. — Да и ноги уже гудят, и рюкзак этот такой неудобный. Все плечи натер.

— Это тело у тебя, Илюха, неудобное для подобных мероприятий, — усмехнулся Быков. — Тяжелее стула за всю жизнь поди ничего не поднимал.

— Так! — оборвал Петрович. — Отставить глумиться над боевыми товарищами. Мы команда, и писькомерство прекратить. Запомни, сынок, отряд силен ровно настолько, насколько могуч его самый слабый боец.

— Да я же пошутил, — стушевался Антон, — Я просто спорт пропагандирую, чтобы Илья в спортзал наконец решился пойти.

Разбили лагерь. Для брезентовой палатки пришлось заготовить кучу кольев. Я с грустью вспомнил удобные палатки-автоматы с “Алика”. Почти невесомые, и раскладываются одним взмахом руки.

Развели костер. Набрали в ручье воды и на рогатины повесили закопченный котелок. Петрович выпотрошил туда банку ГОСТ-овской тушенки и швырнул горсть макарон.

Нехитрая похлебка, напитавшись дымом костра, на вкус показалась божественна. После вскипятили чай. Петрович успел надрать по дороге каких-то травок, сыпанул их вместо заварки и вскрыл банку сгущенки.

Где-то заунывно заухал филин. Костер отбросил клочья тьмы по периметру лагеря. Та пыталась подобраться ближе, но новая порция дровишек оттеснила ее еще дальше.

Трошкин поежился:

— Как же ночью в лесу страшно. Я бы не смог один здесь. Как там Олежка?… Бедный.

— Не нагнетай, — сказал я. — И без того тошно. Я его хорошо знаю, — я не стал упоминать, что из прошлой жизни. — Есть в нем стержень. Выкарабкается…

Я задумался. Маленький мальчик увидел убийство матери. Не каждый такое выдержит и пронесет через года. Он пережил горе, но в будущем сломался. Я должен это исправить…

Я повернулся к фронтовику:

— Петрович, расскажи лучше нам что-нибудь веселое и интересное, а то ребята киснут. Ту историю, что мне рассказывал. Про то, как ты своего первого медведя убил.

— Это можно, — Петрович поплевал на самокрутку, пригладил газетный обрывок, придал одному концу форму мундштука и закурил.

— Слухайте, значит. Совсем я салагой был, годков десять от роду, прям как Олежке сейчас. И уж очень мне с батькой на охоту хотелось сходить. Деревня наша на берегу Енисея стояла. Места дикие и тайга на тыщу верст. Уговорил я все-таки батьку с собой меня взять. Он с мужиками на медведя пошел, жир добыть для местной знахарки. Пришли на место, встали лагерем. Утром охотники собрались на вылазку, а меня в лагере оставили, кашеварить. И строго-настрого запретили отходить. Я, конечно, возмущался. Как же так! Я же охотиться пришел, дескать, сам медведя хочу убить. Даже рогатку для таких дел смастерил из осины и велосипедной камеры. Посмеялись надо мной мужики и говорят, что, мол, с твоей рогатки и белку-то не убьешь, а медведя подавно. Отвязали собак и ушли, оставив со мной старого беззубого волкодава. Чтоб не скучно было. Обиделся я тогда на них. Как это? Я столько времени рогатку мастерил — и белку даже не смогу убить? Ну уж дудки! Побрел я, значит, искать рыжехвостых. Но так ни одну и не нашел. А медведя все-таки убил. Вернулись охотники в лагерь ни с чем. Злые, грязные, голодные. Тут я им и кричу, что, мол, медведя подстрелил. Посмеялись они, но я не унимался, кричал, вон там он, здоровенный, в кустах лежит. Недалеко совсем идти. Решили они сходить-таки, посмотреть, что же это за медведь? Я и повел их к тому месту. Вышли мы на полянку, а там туша лохматая