Наверное, Истома сильно озадачился бы, узнав в Скрябе того пронырливого писца, который обшаривал прилипчивыми глазами богатое подворье Яковлевых и позаглядывал в каждый закуток, когда прежний муж Марфы, боярин Филипп Григорьев, приезжал в Колморгоры составить договор на земли, которые отошли ему по закладной. Именно Скряба составлял бумагу, которую бояре скрепили своими печатями, и расплачивался с отцом и дядей Нефедом шкурками белок. Да все пытался всучить товар с гнильцой.

Истоме не было никакого дела до взрослых, тем более – до приезжих; на тот момент он увлекся игрой со своими братьями и соседскими ребятишками. Но взгляд Скрябы ему хорошо запомнился – он был скользким и холодным, словно только что выловленный угорь. Однако его физиономию Истома конечно же забыл; дело-то давнее. А вот ключнику, у которого была отменная память на лица, что-то припоминалось, но что именно, он никак не мог сообразить. Ведь Скряба видел Истому только мельком, да еще и мальцом, но юный боярин был очень похож на мать – почти одно лицо. Видимо, это и сбило с панталыку верного пса боярыни, который служил ей верой и правдой с детства. Он не смог связать воедино женское лицо и облик штукаря…

Оставив вертеп в своем основном жилище – светелке Аграфены Трифоновны – и переодевшись, изрядно проголодавшийся Истома (увы, покормить его в доме Борецких не догадались, или не захотели; еще чего – тратить изысканные яства на какого-то холопа-бродягу…) поторопился в корчму Жирка. Корчемник уже знал его как постоянно клиента, не стесненного в средствах, поэтому встретил приветливо и усадил за дальний стол, где он потчевал людей уважаемых или состоятельных.

Каким же было удивление Истомы, когда он присоединился к компании монахов, среди которых находился и соловецкий игумен Зосима! А еще больше он удивился тому, что в корчме Жирка старик уписывал за обе щеки запеченную на вертеле рыбу, тогда как на богатом пиру в палатах Марфы-посадницы даже кусочек калача не съел. Видать, праведник шибко проголодался, глядя на изобильный стол боярыни, однако принципами не поступился, – наверное, потому, что там почти все было скоромным – но в корчме его словно прорвало.

Жирок усадил его напротив Зосимы, однако Истома, дождавшись своей еды, ловким маневром переместился на противоположную сторону, и сел бок о бок со старцем. Зосима глянул на него, приветливо улыбнулся и продолжил свои кулинарные упражнения, запивая еду квасом; уж что-что, а медово-ягодный квас у Жирка был отменный – резкий, ароматный и немного хмельной.

Есть почему-то перехотелось, хотя еще совсем недавно Истома мигом выхлебал бы и юрма-уху с курицей на шафране и слопал за милую душу бараний окорок, который принес служка на большом деревянном блюде. Да и запах душистого свежеиспеченного хлеба, поданного к баранине, приятно щекотал ноздри.

Дождавшись, пока Зосима проглотит очередной кусок рыбы, Истома тихо молвил:

– Прости, святой отче, но мне хотелось бы кое о чем тебя расспросить…

– Я всегда рад общению с человецем, а уж с таким, как твоя милость, боярин, – тем более.

Боярин! Это было так неожиданно, что Истома на некоторое время потерял дар речи. Как старец мог опознать в нем боярского сына?! Правда, его одежда была не из дешевых, но в богатом торговом Новгороде многие его жители могли позволить себе дорогой наряд.

– Чем же я так выделяюсь? – сдержанно спросил Истомы, сделав вид, что не удивился и не озадачился невероятной проницательностью игумена.

– А тем, – ответил Зосима, – что взор у тебя не такой, как у простого человека. Да и боярское воспитание сказывается. С вежливостью человек не рождается, она благоприобретенная… А еще, как я заметил, што ты не подвержен низменным страстям – не употребляешь во время трапезы хмельные напитки, а пьешь добрый квас, как завещали наши праотцы. Ибо квас дает не только истинное наслаждение, но и здоровье, и крепость духа. А медовухи и фряжские вина – истинно тебе говорю! – при неумеренном употреблении превращают творение божье в свинью.

– Согласен, святой отче, – покорно кивнул Истома, хотя на этот счет у него было несколько иное мнение. – Поэтому, наверное, тебя и не прельстил пир у боярыни Марфы Борецкой?

Теперь уже Зосима опешил. От неожиданности он дернулся, будто его укололи иглой, а затем спросил внезапно севшим голосом:

– Откель… откель тебе известно, что я был на пиру?! Тебя я там не заметил…

– Уж известно… И не только это, – уклонился Истома от прямого ответа. – Многих гостей огорчило, што ушел ты в слезах, а вот по какой причине, никому не сказал. Прости за мое глупое любопытство, но дыма без огня не бывает. Мне кажется, по своей святости ты узрел на пиру нешто такое, которое простому человеку знать невозможно.

Тонкая лесть в словах юноши приятно взволновала игумена; но чело его омрачилось, и глаза потухли. Он какое-то время внимательно вглядывался в лицо юноши, а затем согласно кивнул, видимо, соглашаясь со своими мысленными доводами.

– Скажу… тебе скажу. Зрю я, судьба тебе выпала нелегкая… Сам юн, а глаза зрелого мужа. Не буду спрашивать, кто ты, откель и пошто интересуешься тем, что тебя не касается… али касается? – Пытливый взгляд Зосима снова стал востер, и полоснул по Истоме, как ножом; юный боярин даже вздрогнул. – Но это неважно. Ты не на исповеди, я не твой духовник… А расскажу я все потому, што невмоготу мне это держать в душе, которая и так переполнена скорбью.

Зосима сокрушенно покачал головой, будто осуждая себя; Истома даже испугался, что тот передумает. Но игумен только понизил голос почти до шепота и доверительно склонился к уху Истомы.

– Узрел я страшное! Мыслю я, быть большой беде. Не смог удержать слез… испортил людям праздник… прости меня грешного, Господи! – Он истово перекрестился. – Ладно, слушай. Глянул я на сидевших напротив шестерых бояр – и обомлел. Все они были без голов! Думаю, совсем стал плох от воздержания. После большого поста иногда такое случается… Опустил голову, закрыл глаза, прочитал «Отче наш», а затем вновь посмотрел… Матерь Божья! То же самое! Нету голов! И тут я понял – не жильцы они. Но где могут лишиться вместилищ разума эти люди? – только на войне. Было мне видение, было!.. третьего дня… но подумал я тогда, что это диавол меня искушает. Сеча кровавая… и строения разные в огне. Город горел… Уж не Нова-город ли? Не по себе мне стало на пиру… Вот я и ушел раньше положенного времени… – Прикрыв глаза ладонями, будто пытаясь оградиться от ужасных воспоминаний, Зосима долго молчал, а затем поднял голову и с безнадежностью в голосе сказал: – Боярыня прощение просила за прежнее оскорбление… и грамотку монастырю обещала на земельные угодья и рыбные ловища. А я оплатил ей за ее доброту черной неблагодарностью… Эх! – Опечалившийся преподобный в досаде махнул рукой.

Истома мысленно возликовал. Аз воздам! Вот оно, отмщение – скоро придет! В этом юный боярин совершенно не сомневался. Многие считали Зосиму святым, а видения святых всегда сбываются.

– Чадо мое! – Зосима положил свою иссушенную старческую длань на руку Истомы. – Ты слишком настойчиво вопрошал – точно, как пророк Елисей просил пророка Илию. Наверное, в этом есть Божий промысел. Поэтому я и не скрыл от тебя неизреченных судеб Божиих, которые совершатся в будущем. Но прошу тебя об одном – ты должен хранить втайне то, что услышал, – до тех пор, пока судьбы эти не исполнятся…