Тошан в отчаянии поднял руки к небу. Ему показалось, что они разговаривают с Эрмин на разных языках.

– Черт побери! – ругнулся он. – Ты моя жена, и я не совершил ничего зазорного и уж тем более я тебя не шантажирую. Мне хотелось снова обрести тебя и положить конец твоей холодности.

Эрмин, не зная, как ей поступить, пошла к озеру и, остановившись неподалеку от воды, стала смотреть на его огромную поверхность, по которой двигались небольшие волны. Дувший со стороны озера ветер осушал ее слезы и теребил юбку платья. Тошан наблюдал за ней со стороны. Охвативший его гнев мало-помалу прошел. Гнев этот, по правде говоря, был направлен на него самого. Как и очень многие люди, он, чувствуя себя виноватым и пытаясь защититься, предпочел перейти в нападение и дать волю своему гневу. Неожиданно рванувшись с места и подбежав к Эрмин, он крепко обнял ее сзади и прижался животом к ее спине. Затем он стал покрывать страстными поцелуями ее затылок и обхватил ладонями груди, которые теперь, после нескольких беременностей, были более объемистыми, чем в молодости.

– Я тебя так сильно люблю! – произнес он хриплым голосом. – Моя невидимая дорога вьется вокруг тебя вот уже двадцать лет. Ты – центр моей вселенной, смысл моего существования. Я частенько доставлял тебе неприятности, и в очередной раз – сегодня вечером. Прости меня, любовь моя.

Эрмин повернулась и посмотрела на Тошана. Тусклый свет луны освещал столь знакомые ей черты лица и отражался от его черных глаз. От этого света его кожа медного цвета казалась не такой темной. Тошан был похож сейчас на языческое божество, которое явилось побродить по берегу озера и которое наделено неслыханным могуществом. А еще он был похож на бога-мужчину, способного снисходительно отнестись к проявлению ее слабости – слабости женщины, матери и сестры.

– Тошан, побожись, что у тебя не было никакой интимной связи с Эстер Штернберг! – взмолилась Эрмин.

– Я никогда в своей жизни не божился, Мин. Это привычка истинных католиков, которые причиняют кому-то зло и затем хотят выпросить себе отпущение грехов. Я мог бы побожиться и тем самым тебя успокоить, но я не такой. Даже в той больнице в Бордо, когда я находился между жизнью и смертью, если я и не сразу рассказал тебе про Симону, то это из-за страха, что заставлю тебя страдать. Ты должна мне верить, потому что, если бы у меня были какие-то интимные отношения с этой женщиной, я не осмелился бы привозить ее сюда – в дом, в котором спят наши дети, – и не осмелился бы тебя с ней знакомить. Нет, я не стану божиться, но могу поклясться душой моей матери Талы и именем Кионы, которая без труда читает наши мысли. Между мной и Эстер ничего нет – ничего, кроме недавно зародившейся дружбы и взаимного уважения. Мы с тобой не можем себе даже представить того, что она пережила в концентрационных лагерях, и уж лучше бы нам этого и не знать. От того, что я прочел о зверствах, совершенных там нацистами, и от фотографий, которые я видел, мне становилось дурно – так же как и тебе, и твоим родителям. Эстер пришлось побывать в этом аду. Я попытался убедить ее приехать в нашу страну – страну огромную и прекрасную – в надежде на то, что здесь у нее заживут ее душевные раны. Она не хочет о них говорить и не хочет примиряться со своей ролью жертвы. Между нами не было ни малейшей двусмысленности. Я желаю ей лишь одного – чтобы она встретила мужчину, который сделает ее счастливой. Это ты понимаешь?

– Да, теперь я поняла.

Она прижалась лицом к груди Тошана, рубашка на которой была расстегнута. Не удержавшись от соблазна, она прикоснулась губами к его теплой бархатистой коже. Он издал едва слышный возглас радости и облегчения, задрал край ее платья и скользнул рукой между ее бедер. Им овладело непреодолимое желание.

– Моя дорогая, моя милая! – пробормотал он. – Пойдем вон туда, под дерево. Нас там никто не увидит.

Они пошли, целуясь в губы и пошатываясь на ходу, как пьяные. Тошан первым прилег прямо на каменистую землю. Эрмин опустилась на колени. Ее ошеломила вдруг возникшая у нее настоятельная потребность дать волю своим чувствам и предаться физическим наслаждениям. Она быстренько стащила с себя атласные трусики, и Тошан притянул ее к себе.

– Да, вот так, садись на меня, моя красивая, моя драгоценная, моя любимая!

Эрмин нравилась эта поза, в которой она доминировала во всем и была свободна в движениях. Тошан это знал, и это было своего рода маленьким подарком с его стороны, которым он как бы компенсировал доставленные ей неприятности. Тошан в такт ее движениям ласкал руками ее груди и спину. Когда длинные волосы его прекрасной партнерши касались его тела, он слегка постанывал от удовольствия. Соединяясь, они вдыхали запах своей родной земли и прозрачных вод большого озера. К этому запаху примешивались запахи скошенной травы, цветов и их разгоряченных тел. Полностью сливаясь с окружающей природой, твердой почвой под своей спиной и свежим воздухом, Тошан то и дело поглядывал исступленным взглядом на небесный свод, на котором месяц и звезды, казалось, стали светить гораздо ярче. А еще он разглядывал свою великолепную супругу, которую подарила ему судьба. Эта женщина сейчас пребывала в расцвете лет, была чувственной и – когда нужно – бесстыдной. Ее исступленное выражение лица в эти минуты еще больше усиливало его возбуждение. Она дышала очень часто, приоткрыв рот и полуприкрыв глаза. Вскоре ее тело настигла долгая судорога. Эта судорога отдалась эхом в его плоти, и он, ликуя и тяжело дыша, сосредоточился на своих чувствах.

Через полчаса, помирившись, они пошли, держась за руки, ко входу в дом семьи Шарденов.

Провинция Онтарио, вторник, 18 июля 1950 года

Патрик Джонсон поднялся с постели в полшестого утра. Он выпил в пустом помещении столовой чая с бергамотом. Этот чай ему подал Питер, который во время войны был его ординарцем. Затем Джонсон съел яичницу с беконом, мечтая о будущих призах на скачках и о рождении у его породистых кобыл новых жеребят. После завтрака он, уже в своей рабочей одежде и сапогах, отправился на конюшни, чтобы убедиться, что работа там выполняется должным образом и что его лошади абсолютно здоровы.

В это утро, зайдя на конюшни, он сразу же заметил необычное оживление, сопровождающееся громкими возгласами.

«Хозяин, возможно, будет недоволен!» – сказал кому-то Моррис, старший конюх, своим хрипловатым голосом.

Поспешно подойдя ближе, Джонсон увидел, что один из его лучших жеребцов – Винтернайт – стоит посреди центрального прохода и что его держит за повод паренек, которого он, Джонсон, нанял на работу днем раньше.

– Что здесь происходит? – рявкнул Джонсон. – Зачем вы вывели этого жеребца из стойла?

– Хозяин, не сердитесь! – сказал старый Джек. – Боб спас вашего коня. Если бы не Боб, Винтернайт умер бы сегодня ночью от колик.

«Боб», стоя с опущенной головой, разглядывал носки своей полотняной обуви. Козырек кепки скрывал верхнюю часть его лица.

– От колик? – удивился Джонсон. – У этого коня никогда не было колик.

– А сегодня ночью были, мистер Джонсон, – ответила Киона спокойным тоном. – У меня возникло такое подозрение еще вчера, когда я увидел его в стойле, и поэтому я позже спустился за ним понаблюдать. Он поглядывал на свой живот, вертелся и хотел лечь на землю и покататься по ней. Поскольку он очень сильно мучился, я сделал то, что необходимо делать в подобном случае: я вывел его из стойла и устроил ему прогулку. Через два часа он смог опорожнить кишечник, при этом из его живота доносились громкие звуки. Это был хороший признак. Затем я снова вывел его на прогулку.