Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В архаику, в изжитое сваливается скоро и скопом, без разбору все, толком, кажется, и не пережитое еще, не осмысленное как надо, жалей о том не жалей. Вместе с нашими надеждами и намереньями, вроде не совсем еще просроченными, — нет, не совсем, но прямо на глазах убывали эти сроки, утекали как спадающие уже полые в реке воды, подмывавшие сооруженную некогда на яру крепость, а ныне степной разбродный, через пень-колоду застроенный город.
На скамье сидел, пригретой неверным, ныряющим среди глубоких облаков солнцем, на ветреной набережной. Дочка в коляске спала, соску подергивая иногда, посасывая, белесонькая неизвестно в кого, в его желанье, быть может, он хотел, чтоб русой она была, хотя русых-то средь родовы базановской век не водилось; теща же уверяла, что внучка потемнеет непременно, как это, дескать, и с дочкой ее случилось… а жаль, как всякое наше задушевное жалко, пусть даже незначащее, малосмысленное и, обыкновенно, несбыточное. Мы и сами-то — если сбываемся, то насколько?
Поначалу хотел в парке, как всегда, прогулять дочку, по аллее той, выходившей на реку тоже; но свернул на бульвар, отвлечься как-то надо было, хотя бы и средь публики гуляющий, какую никогда не любил, а теперь особенно, — не меньше чем урок истории прогуливает беззаботно, да, бездумно, за какой полной меркой отвечать придется, за невыученный. И вроде знаем это, прогуливали уже — с благодушием, от равнодушья почти неотличимым, а потому, может, и знанье это нам тоже не впрок. Ничего не впрок, как первый раз живем.
Отвлечься, что-то вроде скандала попыталась устроить женка, от коего и ушел в переносном смысле, в прямом тоже, коляску с дочкой забрав и Шопенгауэра томик прихвативши, под настроение. Нет, не помощницей нам чужая житейская мудрость, если своей нет. Попробуй вместить, втиснуть в рацио комплексы засидевшейся дома молодой, к публичности привыкшей бабенки, какой поднадоела уже игра в примерную мамашу, привязью неотменимой обернувшись на годы молодые и годы вперед, а их-то у женщины, они хорошо знают, совсем немного… отсюда раздраженье, то и дело с откровенной злобой вперехлест? И отсюда тоже. Нашла же вот, что ему сейчас вменить: с дочкой, дескать, гулять не желаешь, все я да я везде, весь дом на мне, какой месяц никуда не выйти, ну и прочее. Отвечать, положим, было чем, он и отвечал с доступной ему кротостью и согласно с афоризмами, Шопенгауэром преподанными, но все это было, как уже не раз, бесполезной тратой слов и нервов, ее претензии ни на какие ответы и не были рассчитаны, попросту не нуждались в них. Там все на себя замкнуто было, закорочено как в цепи электрической, искрило и паленым тянуло, причин и поводов себе не искало тоже, любой пустяк сходил за повод, и главная его забота семейная теперь сводилась к тому, кажется, чтобы гасить, чтоб не загорелось открытым огнем чадным, — и уж не зря ли, впору спросить? Еще после первых, давних уже, вспышек ожесточенья этого ее, нелепых и для него крайне болезненных поначалу, надо бы понять, что какими-никакими уступками своими, больше по недосугу, он лишь раззадоривал, разжигал все раздраженья ее, едва ль не провоцировал, сам сглупа надеясь на какой-никакой практический хотя бы рассудок женщины, матери ведь уже… Пронадеялся. Выходит, сам виноват, сам недосмотрел за доверенным тебе обстоятельствами, да чего уж там — судьбой самой порученным существом. И не одним, машинально качнул он коляской, а куда более дорогим, раз уж на то пошло, кого подставлять под неразумье двоих уж никак нельзя. Если так, дорого дастся тогда ему чертова эта газета.
Порученец… Даже и теща, тоже было подпавшая под недолгие их семейные иллюзии послеродовые, опять не на шутку сконфужена была всем этим и своей конфуз теперь не только не скрывала, а наоборот, примирительно давала ему понять о том, из чего в который раз ясно стало, что для нее-то дочкина принципиального пошиба вздорность не в новость, а чуть ли не в изначальный и навсегда утвердившийся обычай, стоило только посмотреть, с каким облегчением, с невольной и вполне извинительной спешкой покидала она всякий раз их раздерганное, неряшливым опять ставшее гнездо.
И хотя своенравия того же, гонора нынешним девкам сельским тоже не занимать, но до городских-то им еще далековато. И Поселянин прав, пожалуй, тут цивилизационное почти различие, поскольку, мол, мегаполисы наши давно по западным меркам-шаблонам живут — по многим, во всяком случае, и переворот хромого, меченого да беспалого неизбежен был, разлом и по этой трещине пошел, не мог не пойти. Даже стишок откуда-то присовокупил: «А меня все терзают грани между городом и селом…».
И семейку его базановскую скородумную терзают — так, что пух и перья летят от пошлых голубков, на свадебную «Волгу» кем-то присобаченных. Ставших, кстати, причиной разногласья первого: жених потребовал было снять, хватит и колец, но еще фиолетово не припечатанная к нему законом супружница до слез уперлась — и, по всему теперь судя, вовсе не голубки эти ей нужны были тогда, а свое первое, не менее чем символическое настояние… да и первое ли, припомни? Но какое там помнить — сиюминутным вниманием не удосужится отметить наш брат, больше вовне обращенный, мелочи подобные внутренние, мелочные эти хитрости матримониальные и семейные, разве что задним числом, спохватясь… Вот минуту всего назад парочка мимо прошла — студенческая, скорее всего, три института рядом, с провинциальным наивом поспешно переименованных в университеты и, ни много ни мало, академии, хотя без того скромные их бюджеты, инфляцией раздербаненные, в два-три раза обесценились, это уж не меньше, до профтехучилищей. Он ей о чем-то рассказывает, увлекшись, жестикулирует залихватски, хвост распустил; а она совсем что-то иное слышит и слушает, на него взглядывая и кивая невпопад, хочет услышать и увидеть в нем, примеряясь к нему или его примеряя к себе, ей слова его — попусту, в пустое в ней говорят, тратятся, пустотой ненасытной женской поглощаются бесследно, бесполезно, хоть ты самую что ни есть великую истину ей говори… самца выбирает на жизнь, выглядывает? Высматривай, девочка, подумал он —
