Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так и будем. Ни тактики пока иной, ни оружия, о стратегии и вовсе речи нет, не измыслили, даже не перекрестились вовремя, поскольку и грома-то не услышали, проблагодушничали, разве что первые наметки ее у воротынцевых немногих. У поселяниных — буде она будет… Где-то, верно, зреет она, в недрах того растерянного и безответного, что народом раньше звалось и, казалось, было, — как ответ на глумление, одновременно же как «аз есмь» всем в нем, народе, разуверившимся или вовсю уже злорадствующим. Но вызреет, нет ли, а нам все на себя принимать, ибо надеяться пока не на кого. Опять вон повестка в суд, теперь уже от мэрии жерамыжной, но это все цветики, как и ругань, а то и угрозы крутые по телефону, по почте тоже. У Сережи Похвистнева из Прикамья, с каким у Черных в бывшей белокаменной сошлись на Совете журналистики патриотической, так же вот, с этого же все начиналось — и убили средь бела дня, нагло, только что визитки не оставили своей. На войне как на войне, откровенность на откровенность, но это-то простейшие боевые действия, примитивщина; а есть и много каких других, куда более изощренных способов самое дело придушить, убить, в технологию тотального подавления уже выстраивающихся, о чем и на Совете уже голову ломали — чем, как противостоять? — и не скажешь, что хуже. Выкроил из загашника редакционного, что смог, с ребятами вдобавок скинулись, послали вдове, и что тут сделаешь еще?
А выкосят — кого как, не в первый раз уже, но с обострившимся нежданно пониманьем и как-то покорно подумал он. Выбьют как отрядишко дозорный, наспех и кое-как собранный и вперед высланный — как в том октябре, силы тут даже и сравненью не подлежат. И на помощь с тылов, тоже разгромленных, никто не подойдет, некому, не надо на это и рассчитывать даже… пока-то опомнятся, запрягут, если вообще успеют запрячь. Нет, не надеяться на помощь. И в лучшем случае время выиграть, погань эту на себя отвлечь, развертывание других, главных и незнаемых пока еще сил своих прикрыть, той самой стратегии выработку, должна же она в тугодумье нашем созреть, наконец, не в первый же раз…
Валяйте, косите… вы еще с нами повозитесь. Еще и победу свою попразднуете, постоите в изголовье — со скорбной мордой торжества, с вечным своем, на публику, трауром под глазами. Но и посеянное вами так или иначе, а вам же пожинать придется. Сколько ни расти ему, а вырастет, вызреет, этого-то еще никто остановить не мог.
И нашему брату не след в обиду лезть, вдаваться… на кого, на себя? На первую очередь свою, участь немирную, на пущенную очередную судорогу? Времена не выбирают, в них живут и умирают, — кто это сказал? Точней некуда сказано. А и жаль все-таки, и обидно — за чистые эти глаза обидно, за упованья наши детские, прахом пошедшие, за все. И, значит, взрослеть окончательно надо, мир таким принимать, какой он — ненавидящий нас — есть… Но ему-то этого не скажешь, не поймет, не согласится.
— Ничего, Михаил Никифорыч… ничего, не на нас кончается наше. Что, Коловрат Евпатий напрасно был? Соберемся, переможем. Русские — вот наша вера.
— Да не вера это никакая, — дернулся, отшагнул назад Сечовик, страдальчески поднял серые бровки, — не вера! Кровь это урчит, ничего больше, инстинкт хорохорится, тешится… Кровь душу не заменит, тем более — дух. Западэнцы вон, придурки на побегушках у папства, всякие эти незалэжники говенно-блакитные — сказалась в них кровь?! А ведь одна у нас она, русская! И не кровь же в нас бессмертна, в самом деле… она-то сама на себе же и кончается, собой ограничивается, вытекла и… Вы Франка когда-нибудь читали? Семена Людвиговича — да-да, еврея?
— Почему — когда-нибудь? Еще по «Вехам», и отдельную из серии книгу не так чтоб уж давно — не всю, правда… И уважаю очень. Вот как раз об этом…
— Во-от!.. — перебил и даже головою замотал Сечовик, его останавливая, сам спеша сказать. — Вот дух, не закабаленный кровью, от всей и всяческой каббалы свободный… сказано же: где хощет! Да я за него одного, не знаю… Толпу болтунов наших, витий митинговых отдам, какие первичную нужду духовную народа своего не слышат, в социалке низменной да политике, в апостасии погрязли, самодостаточны в ней, самодовольны как свиньи в луже!..
— А их куда, толпу эту? Лукавому, как вы это называете, на откуп? Тоже свои, какие ни есть… Нет, я с вами спорить не буду, уж как хотите. Не до споров. А статью вашу прочел, толковая, хоть сейчас в номер. Но лучше после Гашникова, в итог, согласны? — Тот недовольно кивнул, лицо его все еще невысказанным мялось, недосказанным, как-то по-детски не могло остановиться. — Ужмите только — на треть, хотя бы. А кровь… Еще жестче впереди будет, жесточей, тут и она в помощь. Ею тоже расплачиваться будем, платим уже… Ладно, к делу. Что-то еще принесли?
— Да-да… вы правы,- неожиданно согласился тот, присел, — все надо собирать, не до… Все поскребышки. А вы уверуете, я знаю. Не пустотелый… Да вот, как Леонид Владленович велел, — он старую, порепанную по краям пластиковую папку, на диванчик было брошенную, стесненно подал, довольно толстую. — Плоды страстей, так сказать… ну, что сгодится, воля ваша. Я и не хотел, но Леонид Владленыч… О, это личность. Вы и не знаете даже, может, какой это человек.
Не знаю, подумал Базанов; и переспросил, машинально почти:
— А вы — знаете? Давно?
— Смею думать, что да, — несколько чопорно сказал Сечовик, даже спину выпрямил. — В рамках старого знакомства, конечно… С заглядом думает и делает.
— Без сомнения, — счел нужным подтвердить и он, в неискренности тут нужды не было. — Человек глубокий, да. — В редакцию надо брать Сечовика, это вчерне он уже решил; и отложил папку. — Хорошо, мы это посмотрим. Так что с церковью, с чего начнем?
— А уже и начато, Иван Егорович: благословенье владыки получено, община православная мною собрана, считай, остается регистрация. И не изволите ль войти в нее?
— В общину? — удивился и, пожалуй, растерялся Базанов. — Но я же, сами знаете, невер…
—
