чтобы все восемь членов Чрезвычайного комитета пришли на российскую сессию и объяснились с депутатами.

Мне был задан вопрос о положении в городе. Я объяснил, что пока в городе ситуация нормальная, никаких столкновений, забастовок нет, но развернута очень активная агитационная работа по проведению митингов, забастовок, и я боюсь, что это приведет к столкновениям. На вопрос о том, что больше всего беспокоит секретарей районных комитетов партии, я ответил, что все задавали один вопрос: «Что с Горбачевым, жив ли, здоров?», поскольку в городе ходят самые различные слухи. В ответ мне были даны заверения, что Горбачев жив и здоров. Что касается вопросов обеспечения порядка в городе, на мои настойчивые просьбы, чтобы Комитет принял меры, ничего вразумительного предложено не было. Через полчаса появился Павлов, который был совершенно пьян, не способен к рассуждению, его речи были путаны, никто их не воспринял, но он буквально обрушился на меня с упреками, что я должен сам навести порядок в городе. Я объяснил, что сделать этого сам не могу, поскольку указания о забастовках и митингах исходят от председателя Верховного Совета России Ельцина и от руководства Московского Совета, от штаба, который был там создан. Но никакого (Л. 19) решения принято не было, потому что члены Комитета торопились на пресс-конференцию.

После этого совещания у меня сразу возникли сомнения, действительно ли это чрезвычайное положение, действительно ли происходящие события являются переворотом. Во-первых, потому, что мне сказали, что Горбачев здоров, в отличие от официальных сообщений, во-вторых, были приняты решения, которые направлялись на пресечение митингов, демонстраций, забастовок, но никаких мер, чтобы их реализовать, принято не было, ни один человек интернирован не был, связь ни Моссовета, ни Дома Правительства России не прерывалась, все они действовали и рассылали телеграммы против чрезвычайного положения, собирали людей на митинги, в-третьих, вызывало сомнение поведение некоторых членов Чрезвычайного комитета. Поэтому я пришел к выводу, что это идет политический спектакль, тем более что я понял, что никаких планов действий на дальнейшее у членов Чрезвычайного комитета не было.

Из Кремля я вновь поехал на заседание Секретариата ЦК КПСС, поскольку была договоренность еще раз собрать Секретариат в 17 часов. Его вел Ивашко, был Дзасохов, были уже все члены Секретариата, кроме Семеновой. Ивашко внес предложение не торопиться с определением сроков проведения пленума, поскольку необходимо сориентироваться в ситуации, надо подумать о будущем партии, такую же примерно позицию занял Дзасохов. Я знал, что это люди близкие к Горбачеву, поэтому у меня усилилась уверенность в том, что это разыгрывается политический спектакль (Л. 20) с целями, которые для меня в тот момент еще до конца понятны не были. Окончательно я пришел к этому выводу вечером после пресс-конференции Янаева, когда он заявил, что он является другом Горбачева и что Горбачев через какое-то время вернется. Тогда я решил, что это согласованная с Горбачевым политическая инсценировка, направленная на то, чтобы ввести чрезвычайное положение другими силами, а не самому Горбачеву. Впоследствии, правда, видя, как развиваются события, у меня точка зрения изменилась.

Я считаю, что это был политический спектакль, специально спланированный для того, чтобы подорвать партию, разрушить военно-промышленный комплекс и ослабить в значительной мере армию и правоохранительные органы. Все это было решено очень быстро, по существу одним актом.

Все мои последующие действия в оставшиеся два дня чрезвычайного положения исходили именно из этих соображений. Основная задача была не допустить кровопролития. Мы приняли соответствующее заявление секретарей районных комитетов партии, однако оно явно не вписывалось в рамки «сценария» и хотя было принято в 12 часов в среду 21 августа, когда ситуация контролировалась Чрезвычайным комитетом, по каналам ТАСС его отказались распространить. К вечеру, когда члены Чрезвычайного комитета были арестованы, опубликование заявления вообще практически стало невозможным, поскольку позиция горкома не соответствовала распространяемой информации о причастности КПСС, и в том числе горкома партии, к организации переворота.

В тот день 21 августа в 12 часов я собрал секретарей райкомов партии и уже с полной категоричностью сказал о том, что мы являемся свидетелями и участниками политического спектакля, высказал соображения о его целях, которые изложил выше, и мы приняли соответствующее заявление, требуя незамедлительного созыва сессии Верховного Совета СССР и пленума Центрального Комитета КПСС.

Единственное, что удалось сделать, – это через городское телевидение, передачу «Добрый вечер, Москва!» частично показать наше совещание и интервью со мной. Оно было передано вечером 21 августа, хотя в тот момент главным была оперативность информации, а именно этого сделать нам не дали. В последующие дни доступ к средствам массовой информации для горкома партии был полностью отрезан.

Поэтому я еще раз хочу сказать, что глубоко убежден, уверен, что это была специально продуманная политическая провокация, в которую, к сожалению, втянули большое количество людей. Я не убежден, что Горбачев был полностью информирован по этому спектаклю, не исключено, что он так же, как и многие другие люди, был просто вмонтирован в него, а организовали его совершенно другие люди.

Мое отношение к тому, что происходило, может подтвердить Сергей Борисович Станкевич, если, конечно, он будет достаточно честен. Мы с ним разговаривали 20 августа, во вторник. Он позвонил мне сам, предложил собраться 21-го представителям политических партий с тем, чтобы обсудить сложившуюся ситуацию. Я (Л. 22) дал согласие, и в разговоре со мной Станкевич задал мне вопрос: «Поддерживаем ли мы, горком партии, своим заявлением, действиями Чрезвычайный комитет?» Я однозначно ответил ему: «Нет». Это на самом деле именно так, поскольку городская партийная организация ни одним своим заявлением или действием не поддержала Чрезвычайный комитет. На этом у меня разговор со Станкевичем закончился. Но 21-го числа в связи с известными событиями, так как они разворачивались по явному сценарию, у нас был опечатан городской комитет партии, и принять участие в этом совещании я уже просто не смог.

В дополнение еще хотел бы сказать следующее. После этих событий я оставался на работе в четверг 22 августа и в пятницу 23 августа. В пятницу мы с утра провели в столовой (потому что все остальные помещения были опечатаны) совещание секретарей районных комитетов партии, где договорились о тех мерах, которые необходимо было принять. Прежде всего, это решить вопрос с партийными работниками, поскольку действие партии приостанавливалось, затем мы договорились в этот же день в 17 часов провести пленум городского комитета партии для того, чтобы решить судьбу городской партийной организации. Но пленум нам собрать не удалось. В 16 часов было сообщено, что опечатывают все помещения Центрального Комитета партии, Российского комитета партии. Затем