– Имя запишите – Антон.

– Хорошо. А отчество у папы будет?..

Я вспомнила, что когда мы с Антоном регистрировались на горнолыжной турбазе, то рядом с его фамилией стояли инициалы «А. Ю.». В русском языке есть только одно имя на «Ю»…

– Юрьевич.

Компьютер ничтоже сумняшеся проглотил данные об отце.

– Как ребеночка назовем?

Даже по дороге в загс этот вопрос почему-то не приходил мне в голову. Существо, за которым я ухаживала, было просто Ребенком, столь всеобъемлющее понятие не требовало комментариев в виде имени. Точно так же как изо всех войн в истории лишь Великая Отечественная была для нашего народа просто войной. «До войны мы, бывало… А вот после войны…»

– Так как же мы его назовем?

– Илья! – произнесла я прежде, чем успела подумать. Память услужливо подбросила имя, развернувшее мою жизнь на 180 градусов. В каком-то смысле отцом моего ребенка был и Илья Семенович.

Через пару минут Ребенок стал Озерниковым Ильей Антоновичем – событие более удивительное, чем превращение гусеницы в бабочку. Я даже с опаской посмотрела на него, думая: как-то он себя проявит в новом качестве? Но Илья Антонович затаился в глубоком сне, а я тем временем получила две бумажки, дававшие мне право на единовременное социальное пособие (довольно приличная сумма – шестая часть моей зарплаты в качестве директора по маркетингу) и на пособие ежемесячное (сумма мизерная, но раз в два месяца на скопившиеся деньги можно будет купить пачку памперсов). Кроме того, мне полагались какие-то льготы как одинокой матери. Я повеселела, но тут же выяснила, что получить все эти деньги не смогу, пока не обрету московскую регистрацию. В результате, выходя из загса, я выносила из него не больше того, с чем пришла, – ребенка. Правда, теперь в придачу к ребенку имелось еще и имя…

– Поехали, Илья Антонович, – с горькой усмешкой обратилась я к нему, ловя такси. До очередного кормления оставалось двадцать минут, и я была готова на все, чтобы уложиться в этот срок, – даже на сокрушительную брешь в своем бюджете.

К полутора месяцам ребенок начал держать голову. Пока что это выглядело довольно забавно: когда я брала его на руки и придерживала в вертикальном положении, он отрывал лобик от моего плеча. Пару секунд голова качалась из стороны в сторону, а затем вновь укладывалась на меня. Постепенно те промежутки, что голова держалась прямо, стали удлиняться, и когда ребенок «гулял» между кормлениями, я постоянно брала его на руки и ходила с ним по комнате в надежде, что увиденное расширит его кругозор. Похоже, ребенку действительно было интересно – так сосредоточенно он на все таращился. А вскоре меня осенила гениальная идея: почему бы нам не двигаться под музыку?

Забегая вперед, скажу, что идея танцев с ребенком была равносильна изобретению колеса в мировой истории. Все время с момента переезда на свою теперешнюю квартиру я ужасно страдала от одиночества. Единственным моим собеседником, если не считать случайных разговоров в магазине или на улице, была я сама. Телефонные звонки маме, когда приходилось вымучивать из себя бодрые общие фразы, стали настоящим кошмаром, и я старалась общаться с ней как можно реже. Общаться же с ребенком – или спящим, или едящим – до сих пор было проблематично. Конечно, с появлением Ильи я жила уже не в полной изоляции, но… мои ощущения были сродни ощущениям узника, который завел в одиночной камере мышку. Жалкая сублимация человеческого общения!

Теперь неожиданно оказалось, что с ребенком возможен контакт. Выждав какое-то время после кормления, я включала свою небольшую магнитолку и брала Илью на руки. У меня была неплохая подборка кассет на все случаи жизни: бодрые танцевальные мелодии, медленные баллады, арии из рок-опер, песенки в стиле кантри, популярная классика, сыгранная в современной аранжировке. Многое из этого записал мне Антон, но, ставя ту или иную пленку, я старалась не вспоминать о ее происхождении. Я приплясывала или плавно кружилась, крепко прижимая к себе Илью, или, наоборот, держала его на вытянутых руках и заставляла то взлетать, то падать в такт музыке. Казалось, ему это очень нравится, а однажды я впервые увидела, что ротик ребенка приоткрыт так, как если бы он пробовал улыбнуться. Ближе к двум месяцам улыбка стала почти привычной и появлялась у него на лице с первыми музыкальными тактами. Теперь, когда он уже увереннее держал голову, я пыталась изобразить с ним настоящий парный танец: сажала к себе на локоть левой руки, пальцами поддерживая под мышки, и брала за руку, как если бы он действительно был моим партнером и стоял вровень со мной. Двигаясь под быстрые ритмы, мы вместе веселились, под медленные – лирично грустили. Были у нас любимые зажигательные композиции, под которые я стремительно вертелась, вскидывая Илью вверх и затем позволяя стремительно мчаться вниз. Эти танцы с ребенком были лучшим временем дня, когда непроглядная действительность куда-то пропадала, мое дремучее настроение последних месяцев уносилось вместе с хлынувшей из динамиков музыкой и мы с ребенком становились теми, кем я в идеале и желала нас с ним видеть, – парой друзей.

Зачастую танцы помогали мне забыться и провести хотя бы полчаса в своей прежней жизни (ее одну я воспринимала как настоящую, все остальное было затянувшейся болезнью, засадившей меня в четырех стенах). Инструмент для сгибания над ванной с бельем распрямлялся и становился моим телом, я ощущала свою молодость, словно вставшую из могилы тяжелого, бедного быта, кружась в танце, я переставала видеть обшарпанную комнату и сознавать, что сижу под замком. Юность, радость, свобода, музыка, душа, развернувшаяся в полете… Впоследствии лишь одно воспоминание о том времени, когда я была заперта на краю Москвы для ухода за ребенком, не было пронизано холодным стержнем горечи: наши танцы. Та короткая получасовая безмятежность, когда я летала по комнате с теплой, живой ношей на руках и представляла себе, что держу в объятиях любимого человека, когда я переставала присутствовать в настоящем и танцевала не на полусгнивших черных досках, а на мраморных плитах главного здания МГУ, когда мне снова было восемнадцать лет, и ни одним столетием горького опыта больше. Ведь именно тогда я на тридцать спасительных минут забывала о том, что такое ребенок.

Возможно, я чувствовала бы себя хоть немного лучше, если бы не стояла зима. Зиму я всегда не любила (горные лыжи – особая статья) и даже побаивалась – как ни крути, это мертвое время года. Если бы при взгляде в окно меня всегда приветствовало солнце, если бы свет сопровождал меня на протяжении всего дня, я бы, наверное, верила, что жизнь все-таки существует, просто меня временно вырвали из нее обстоятельства. Но утром я встречалась глазами с серой пеленой за окном и понимала, что свет в конце туннеля не зажжется никогда, а окончательно убеждал меня в этом сумрак, приходящий в четыре часа пополудни. Декабрь в этом году выдался снежный, и солнечные дни мелькали так же редко, как ярко одетые люди в черно-коричневой толпе московского метро.

Новый год, мой любимый праздник, и тот затерялся среди развешанных на кухне пеленок и метаний от плиты в комнату к закричавшему ребенку. На третьем месяце жизни Илью стали одолевать желудочные колики, и практически весь вечер он не слезал у меня с рук. Я не могла взять в толк, что во мне было целебного, но покорно брала его с кровати при каждом крике. В результате мечта приготовить новогодний ужин (этим я думала хоть немного поднять себе настроение) так и осталась мечтой. Когда ребенок заснул, я бросила на сковородку куриный окорочок и, наскоро обжарив, села есть его перед телевизором.