«Он самый «красный» из всех «красных», – писал Клод Анэ. – Этот Ленин является тем, кого на ужасном социалистическом жаргоне называют «пораженцем», то есть одним из тех, кто войне предпочитает поражение». Негли Фарсон не был согласен с утверждениями о появлении нового легендарного «гения». «В то время он был «великим» и «гениальным» лишь для нескольких людей. Он был просто новым низкорослым агитатором в старом двубортном синем костюме, с руками в карманах, выступавшим без истеричной жестикуляции, так характерной для всех его коллег-соотечественников»{551}. Оценка Артуром Рэнсомом смехотворных методов ленинской политической агитации, организуемой из особняка Кшесинской, была и того ниже: «Его выступления так театральны, что начинают напоминать оперетту».

Однако Эдвард Хилд, который вскоре стал свидетелем организованной Лениным уличной демонстрации с осуждением войны и Временного правительства, осознал всю силу подрывного влияния этого революционного лидера. «Это тот яд, который отравит и погубит демократическую революцию», – прозорливо отметил он{552}. Подстрекательство к насилию и анархии услышали все в городе. Луи де Робьен слышал, как Ленин обращался к толпе: «Хотите стать богатыми – в банках есть деньги. Хотите жить во дворцах – пожалуйста, идите туда… Не хотите ходить по грязи – останавливайте автомобили!…Все это принадлежит вам, теперь ваш черед, теперь у вас власть». Де Робьен обнаружил всю силу подстрекательского влияния идей Ленина, когда он услышал, как огромная женская демонстрация на Невском проспекте пела «под мелодию гимна весьма кровожадный текст: «Мы будем грабить! Мы будем резать глотки! Мы будем потрошить их!»{553}

С приходом Ленина мир за пределами России наконец обратил внимание на эту новую и грозную породу – «большевики». Это слово вскоре стало известно всем. По словам корреспондента издания “Everybody’s Magazine” Уильяма Г. Шепхерда, «перед этим словом трепетал весь мир». ««Большевики!»…Вы видите это слово в заголовках газет? – обращался он к своим американским читателям. – Оно останется там надолго. Оно будет хрустеть у каждого во рту, звучать у каждого в ушах, пульсировать у каждого в голове: большевики!»{554}

После возвращения Ленина в Петроград и с началом его работы в особняке Кшесинской это здание, где разместились большевистские агитаторы, превратилось в бурлящий центр пропагандистской деятельности. «День и ночь стучали сотни пишущих машинок, гремели копировальные аппараты, вскоре были установлены печатные станки», которые тысячами выдавали антиправительственные прокламации. Ленин был теперь слишком занят различными рабочими встречами и обсуждением политических вопросов, чтобы выступать перед огромными толпами, ежедневно собиравшимися под балконом на Кронверкском проспекте в надежде «услышать львиный рык»{555}. В отличие от яркого оратора Льва Троцкого[70], который в следующем месяце вернулся из эмиграции в Нью-Йорке, Ленин не любил находиться в центре всеобщего внимания. Он «скрывался ото всех, позволяя своим помощникам делать необходимую публичную работу», и лишь изредка появлялся на публике. Он также не тратил времени на то, чтобы пытаться склонить на свою сторону тех, кто был настроен по отношению к нему враждебно{556}.

Тогдашний корреспондент издания «Ассошиэйтед Пресс» Роберт Крозье Лонг оказался одним из немногих, кто получил возможность попасть в особняк Кшесинской. Мимо этого здания испуганные местные жители теперь проходили с некоторой опаской, поскольку за ним закрепилась репутация тайного арсенала с пулеметами и мастерской по производству бомб. Интерьер особняка, с учетом удручающей тенденции к «демократизации» (а скорее к деградации) Таврического дворца, представлял собой печальное зрелище: «В красивом белом вестибюле с мраморными статуями расположились грязные, плевавшиеся солдаты, которые сидели, развалившись, за столами, заваленными какими-то бумагами… Прекрасный зимний сад стал штаб-квартирой пропагандистского центра и был до самого потолка завален брошюрами и листовками. Спальня Кшесинской, оформленная с восточной роскошью, о которой судачил весь Петроград, была захламлена копиями подстрекательской газеты «Правда». А что постыднее всего – ее облицованная плиткой мраморная ванна размером с небольшую комнату была наполовину полна окурков, грязных бумаг, обрывков и тряпья»{557}.

В этом бывшем великолепии поздней имперской эпохи Ленин собирал вокруг себя, как записал Морис Палеолог в своем дневнике, «все «горячие головы» революции». По мнению французского посла, большевистский вождь совмещал в себе «утопического мечтателя и фанатика, пророка и метафизика, человека, глухого к любой нереальной или абсурдной идее, чуждого любому проявлению справедливости и милосердия, склонного к насилию, Макиавелли и тщеславного безумца». Палеолог считал его «все более опасным, потому что, говорят, он чистосердечен, умерен и аскетичен. Насколько я представляю его себе, он сочетает черты Савонаролы[71] и Марата, бланкистов и Бакунина». Дональд Томпсон разделял это полное тревоги мнение о Ленине и видел только одно практическое решение этой проблемы. «Для России было бы лучше всего, – писал он своей жене, – если бы Ленина убили», или же, по крайней мере, «арестовали и посадили его в тюрьму». «Если этого не случится, то, боюсь, когда-нибудь мне придется написать тебе о том, что здесь все в полной власти этого вульгарного выскочки».

«Невинный американский паренек» из Канзаса смог ухватить суть происходившего{558}.

В начале апреля на время празднования русской православной Пасхи новый (крамольный для православных верующих) революционный язык был забыт. Прежние времена царской России ненадолго вернулись: в церквях провели литургию со всей присущей православию пышностью и торжественностью. Во всем городе в субботу в полночь начали звонить колокола, в церквях при большом стечении народа было проведено всенощное бдение, продолжавшееся до половины четвертого утра пасхального воскресенья. На четырех углах крыши Исаакиевского собора были зажжены большие факелы, весь город был освещен на многие километры. Луи де Робьен отметил: «В небе сияли громадные купола Собора Воскресения Христова на Крови, золотые в отражении света от расположенных ниже витражей… Звонили все колокола. Залпами стреляли пушки Петропавловской крепости». На какое-то время показалось, что события последних нескольких недель «были лишь дурным сном». Как писал Луи де Робьен, «это была прежняя Россия, воскресшая вместе с Христом»{559}.