В результате этих беспорядков, сопровождавшихся актами насилия, Временное правительство было вынуждено пересмотреть свою позицию и направило союзникам новую ноту, в которой выступило уже против любых военных контрибуций или аннексий как части будущего мирного договора с Германией. Все, кроме большевиков в составе Исполнительного комитета Петроградского Совета, приняли эту уступку, и солдатам, участвовавшим в акциях протеста, было приказано вернуться в свои казармы. Ситуация на данный момент была нормализована, однако, по выражению Мориса Палеолога, «дни Милюкова, Гучкова и князя Львова были сочтены»{588}. Князь Львов выглядел усталым и болезненным; по мнению дипломата Роберта Брюса Локхарта, приехавшего из Москвы посетить князя, тот переутомился и очень постарел после революции. Локхарт с сожалением отметил, что князь «не был сделан из того материала, из которого формировались революционные премьер-министры». Локхарт почувствовал «такую же беспомощность, такие же мрачные предчувствия» и у других членов правительства. Революция смела всех прежних друзей князя Львова из числа либералов. Единственным человеком, обладавшим хоть какой-то властью, был Керенский, потому что только он пользовался поддержкой Петроградского Совета{589}.

«Сейчас вы видите то, чему мы были свидетелями в течение семи дней», – сказали одному гостю американцы, проживавшие в Петрограде, по завершении «самой насыщенной событиями и самой захватывающей недели в столице после произошедшей революции»{590}. Черные флаги анархистов, три дня подряд организовывавших на Невском проспекте демонстрации протеста, заставили Эдвард Хилда содрогнуться; они вышли, чтобы «погрузить все в хаос». Как он выразился в разговоре с Дж. Батлером Райтом, Россия «сидит на пороховой бочке». Негли Фарсон отметил царившую атмосферу полной неопределенности. Все были озабочены проблемой самосохранения, поскольку жизнь в Петрограде «превратилась в какую-то большую азартную игру на выживание»{591}.

Идя по Невскому проспекту вместе с американским консулом Нортом Уиншипом, Фарсон встретил громадную толпу демонстрантов, выкрикивавших: «Земля и воля!» Наряду с этим он почувствовал что-то новое, на этот раз весьма зловещее: «Держась за руки, шли фабричные работницы; их головы в платках были подняты; их безмятежные славянские лица были полны восторга; они пели, воодушевленные революцией… А затем я увидел это… Огромный черный транспарант с белым черепом и перекрещенными костями, который, казалось, ухмылялся над словами: «Да здравствует Анархия!»… В этом было что-то отвратительное, словно вызывающее приглашение заняться всевозможным скотством и всяческими непристойностями»{592}.

По мнению Арно Дош-Флеро, было ясно, что последнее поражение правительства «играло на руку Ленину». «Прошло всего лишь три недели, как он вернулся в страну, а результаты его деятельности видны везде… Он предписывал, как следует действовать, наиболее воинственным и агрессивным революционерам, которые хотели сами захватить власть; он являлся для них ориентирующей силой». Ленин привез с собой то, чего до сих пор не хватало революции: он «обеспечил насилие необходимой доктриной»{593}.

Незадолго до своего отъезда из Петрограда Морис Палеолог признался, что, по его мнению, Россия «вступила в весьма длительный период анархии, нищеты и разрухи». Уже отправляясь на железнодорожную станцию, он размышлял об «окончательном крахе русского либерализма и скором триумфе Советов». «Плачь, святая Русь православная, плачь, – писал он, вспоминая слова юродивого в опере «Борис Годунов», – ибо во мрак ты вступаешь». Его коллега де Робьен отмечал с большим сожалением: «Палеолога отзывают в тот самый момент, когда он мог бы, действуя в свойственной ему «жесткой манере», добиться каких-то результатов»{594}.

Когда поезд с послом, оставляя после себя шлейф дыма, отбыл с Финляндского вокзала, Шарль де Шамбрюн подумал о том, что с отъездом Палеолога в прошлое навсегда канула большая дипломатическая эра: «Прощай, весь этот плюмаж, блеск золотых украшений, дипломатические приемы, роскошные блюда, ливреи в цветах триколора, напудренные лакеи в белых чулках! Прощай, изящная словесность, все эти «высокоумные» депеши и помпезные, мелодичные фразы! Мы возвращаемся к простоте и бесхитростности! Нам больше никогда не доведется вновь увидеть, как посольский автомобиль останавливается у дворца очаровательной княгини Палей, как кучер месье де Шатобриана дремлет на облучке у дверей мадам Рекамье. Нам никогда не забыть, что мы там были, что мы явились очевидцами величайших в истории потрясений!»{595}

В то время как Морис Палеолог уже был отозван в Париж, правительство Ллойда Джорджа в Лондоне обсуждало будущее его столь же уважаемого коллеги, сэра Джорджа Бьюкенена, и то, мог ли он «по-прежнему [быть] наиболее подходящим британским представителем в Петрограде», несмотря на его столь же образцовый послужной список. Считалось, что Бьюкенен, как и его французский коллега, был слишком тесно связан с прежним царским режимом, чтобы пользоваться уважением нового поколения социалистов в правительстве. Было негласно решено, что в Петроград следует направить нового посланника, который имел бы больше шансов оказывать влияние на «демократические элементы, преобладавшие сейчас в России, чтобы обеспечить энергичное продолжение войны»{596}.

На замену сэру Джорджу (которому будет предложено вернуться домой, якобы в отпуск) британским военным кабинетом министров был выбран член парламента от лейбористской партии и министр Артур Хендерсон, человек, который разделял с Советами симпатии к социализму, но при этом во всех других отношениях не имел ни малейшего опыта для решения поставленной перед ним задачи. Когда сотрудникам «канцелярии» британского посольства в Петрограде стало об этом известно, они были напуганы, и некоторые из них даже грозились подать в отставку, если это произойдет. Когда слухи об этом дошли до генерала Нокса, тот незамедлительно направил в Великобританию секретную телеграмму, в которой предупредил, что отзыв Бьюкенена нанесет существенный вред. «Ни один посол Великобритании в Петрограде еще не пользовался у российской стороны таким доверием», – утверждал он. Предстояло ли сэру Джорджу, который, как и Палеолог, пользовался доверием умеренных кругов, убедиться в том, что с ним поступят так же, как и с французским послом?{597}