смогла продержаться хоть какое-то время. Тот, кто обвиняет англичан в пиратстве, с восхищением повторяет, что Адольф Гитлер, наподобие Заратустры, находится по тут сторону добра и зла. Тот, кто предвещает, что нацистский режим избавит нас от парламентских краснобаев, и вверяет судьбу народов группе strong silent men[207], зачарованно слушает нескончаемые излияния Гитлера и даже – вот оно, тайное упоение – Геринга. Тот, кто приветствует фактическое бездействие французских войск, уже сегодня вечером с восторгом встретит первые признаки наступления. Кто упрекает Гитлера за его аппетиты, с пеной у рта защищает аппетиты Сталина. Яростный сторонник немедленного распада Британской империи, созданной неправедным путем, доказывает, что Германия имеет право на свои колонии. (Заметим попутно, что соположение понятий «колония» и «право» в некоей мертвой науке, логике, именовалось contraditio in adjecto[208].) Тот, кто с суеверным ужасом воспринимает предположение, что Рейх можно победить, даже самый малый успех его армий объявляет непостижимым чудом. Не буду продолжать: я не хочу, чтобы эта страница растянулась до бесконечности.

А значит, мне нужно остерегаться, чтобы не добавить новых междометий в этот бесконечный и тягостный ряд. (Мне, например, непонятно, как вообще возможно желать победы Германии, а не Англии, и мне было бы крайне сложно обосновать свое убеждение с помощью силлогизмов, но я понимаю, что не должен прибегать к raison de cœur[209].)

Те, кто ненавидит Гитлера, как правило, ненавидят и Германию. Я всегда восхищался Германией. Кровь и любовь к литературе неодолимо влекут меня к Англии; годы и книги – к Франции, а к Германии – только лишь склонность. (Эта склонность заставила меня в 1917 году приступить к изучению немецкого языка, не имея иных инструментов, кроме «Lyrisches Intermezzo»[210] Гейне и лаконичного англо-немецкого словаря, иногда достойного доверия.) Я, кстати сказать, не принадлежу к числу тех фальшивых германофилов, кто дарует Германии вечность, чтобы тем самым лишить участия в современности. Я не убежден, что страна, породившая когда-то Лейбница и Шопенгауэра, неспособна на политическое действие. Никто не требует, чтобы Англия делала выбор между империей и Шекспиром; никто не утверждает, что Декарт и принц Конде несовместимы; я наивно полагаю, что сильная Германия не опечалила бы Новалиса и не оттолкнула бы Гёльдерлина. Мне отвратителен Гитлер как таковой, потому что он не разделяет мою веру в немецкий народ, потому что он уверен: чтобы сбросить с себя 1918 год, не существует иной педагогики, кроме варварства, нет лучшего стимула, чем концентрационные лагеря. Бернард Шоу в этом пункте совпадает с мечтательным фюрером: Шоу считает, что только режим безостановочных маршей и контрмаршей с равнением на знамя сумеет превратить кротких немцев в сносных воинов…

Если бы мне выпала трагическая честь быть немцем, я отказался бы жертвовать разумом и порядочностью моей нации ради элементарной боеспособности; если бы я родился англичанином или французом, я бы прославлял идеальное совпадение устремлений моей родины с устремлениями всего человечества.

Возможно, поражение Германии в войне разрушит Германию; неоспоримо, что победа Германии разрушит и опорочит весь мир. Я имею в виду не воображаемую опасность колониального вторжения в Южную Америку: я думаю об автохтонных подражателях, о наших доморощенных Uebermenschen[211], которых дарует нам неисповедимый случай.

Надеюсь, грядущие годы принесут нам счастливое уничтожение Адольфа Гитлера, жестокого сына Версальского договора.

1939

К определению германофила

Непримиримые противники этимологии утверждают, будто происхождение слов ничего не говорит об их нынешнем значении. Наоборот, могут возразить защитники, оно говорит как раз о том, что эти слова сегодня уже не означают. Например, что понтифики – это вовсе не строители понтонов; что миниатюры не обязательно написаны свинцовым суриком; что хрусталь получается не из желчи; что леопард – не помесь пантеры со львом; что кандидат может и не отличаться незапятнанностью; что саркофаг – не антоним вегетерианца; что аллигаторы не относятся к ящерицам; что рубрики не краснеют; что Америку открыл не Америго Веспуччи, а германофилы – отнюдь не почитатели Германии.

Все сказанное – не выдумка и не преувеличение. Я безо всяких задних мыслей беседовал со многими аргентинскими германофилами; искал любого предлога, чтобы навести разговор на Германию и несокрушимое ядро немецкого духа; упоминал Гельдерлина, Лютера, Шопенгауэра и Лейбница и всякий раз добивался лишь того, что мой собеседник-германофил с грехом пополам опознавал эти имена, но говорить предпочитал о каком-то более или менее антарктическом архипелаге, который в 1592 году открыли англичане и связи которого с Германией я решительно не видел.

Вместе с тем стопроцентная неосведомленность ни в чем немецком не исчерпывает определение нашего германофила. Он обладает рядом других, не менее обязательных признаков. Скажем, германофила необыкновенно гнетет факт, что среди акционеров железнодорожных компаний одной южноамериканской республики есть англичане. Кроме того, он не может примириться с жестокостями англо-бурской войны 1902 года. Наконец, он антисемит и мечтает выдворить из аргентинских земель славяно-германскую общину, представители которой носят, как правило, фамилии немецкого происхождения (Розенблат, Грюнберг, Ниренштейн, Лилиенталь) и изъясняются на одном из диалектов немецкого языка под названием идиш или юдиш.

Отсюда напрашивается вывод: на самом деле наш германофил – это англофоб. Он абсолютно ничего не знает о Германии, но легко поддается энтузиазму, если речь идет о стране, воюющей с Англией. Это, как мы уже видели, правда, но не вся правда и даже не самая важная ее часть. Чтобы воссоздать целое, попробую восстановить, сведя к главному, свои беседы с множеством германофилов, которых клянусь больше не начинать, поскольку время, отпущенное смертным, коротко, а результат подобных собеседований равен нулю.

Как правило, собеседник начинал с осуждения Версальского договора, навязанного Германии силой. Я, как правило, иллюстрировал его обвинительный приговор цитатой из Уэллса или Бернарда Шоу, которые денонсировали этот безжалостный документ сразу после победы. Их слов не опровергал на моей памяти ни один германофил. Больше того, он заявлял, что победившая сторона должна была воздержаться от притеснений и мести. Заявлял, что Германия, естественно, хотела бы смыть позорное пятно. Я и здесь соглашался. И тогда, в ту же секунду, происходило необъяснимое. Мой необыкновенный собеседник рассуждал так: старая обида, нанесенная Германии, дает ей право сегодня, в 1940 году, стереть с земли не только Англию и Францию (почему тогда не Италию?), но и Данию, Голландию и Норвегию, чьей вины в несправедливостях прошлого вообще не было. В 1919 году враги жестоко обошлись с Германией, и по этой всеобеляющей причине она теперь может жечь, громить, захватывать страны Европы, а то и весь мир… Рассуждение явно дикое.

Я спокойно указываю на это моему собеседнику. Он поднимает мою допотопную щепетильность на смех и приводит иезуитские или ницшеанские аргументы в свою