Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Нет. Времени нет, солнце вот-вот взойдет и росу на траве высушит! Ну, мы пошли, дед, а бабушке скажи, чтобы не беспокоилась, мы скоро на завтрак подойдем.
— Ну, идите-идите! Далеко пойдете?
— Да нет, здесь рядом!
Взяв косу, Лешка развернулся и пошел к калитке, а Злата улыбнулась Матвею Ефимычу и последовала за ним.
Миновав поворот дороги, они быстро дошли до конца деревни и свернули к небольшому ветхому домишку бабы Вали, решив начать с него. Покосившийся забор, подгнившие столбы калитки, узкая тропинка к ступенькам и трава по пояс. Они осторожно вошли во двор, боясь, как бы калитка не повалилась.
Лешка посмотрел на дом.
— У них крыша случайно не течет?
— Возможно, и течет. Ты ж видишь, в каком состоянии рубероид. Вернее, все, что от него осталось. Его уже лет двадцать не меняли. Наверное, баба Валя потому и живет у бабы Ариши. У них хоть крыша шиферная.
— Надо бы шифером и ей крышу накрыть.
— Надо, — согласилась с ним девушка. — Только она не накроет. У нее нет денег. Хоть бы телегу дров ей на зиму купить.
— Крышу обязательно надо перекрыть. Ладно, что-нибудь придумаем.
Злата промолчала, но взгляд ее голубых глаз был красноречивее любых слов. Он светился благодарностью и теплотой.
— Баба Валя дома? — спросил Блотский, осматривая двор и прикидывая, откуда начать.
Полянская лишь пожала плечами.
— Замок не висит, значит, дома, — предположил парень.
— А он у нее никогда не висит. Она никогда дом не закрывает, у нее там и воровать-то нечего. Так что она может быть и у Максимовны, и где угодно!
— А огород она сажает?
— Кажется, да. За домом у нее растет картошка. По-моему, весной она сажала ее, — ответила девушка.
— Ладно, — только и сказал Блотский.
Он отошел от тропинки и, взмахнув косой, сделал первую пробную попытку. Получилось так себе. Косу в руках парень держал впервые. Правда, потом дело пошло веселее. С легким звоном скошенная трава ложилась ровными покосами. Злата немного постояла на тропинке, наблюдая за Лешкой и вертя в руках цветок ромашки, а потом решила побродить вокруг дома и посмотреть, что там на огороде.
Огород оказался тоже заросшим. Давно и безнадежно там зеленела полынь, зацветал зверобой и радовали глаз луговые ромашки. Ромашек Злата нарвала целый букет. Только в самом конце, ближе к карьерам, было посажено немного картошки. Она была единственной, что баба Валя признавала и сажала из года в год. И что самое удивительное, эта земля, не удобренная десятилетиями, из года в год, в засуху или наоборот, в дождливое лето, давала отменный урожай.
Во дворе уже все было выкошено, когда Злата туда заглянула. Лешка теперь косил на улице у забора. Покинув двор, Злата вышла за калитку и осторожно уселась на хлипкую скамейку, положив на колени букет.
Солнце взошло над лесом и уже с утра основательно припекало. День обещал быть ясным и жарким. Вытащив из букета цветок ромашки, Злата, как в детстве, стала отрывать от нее лепестки. Любит… Не любит… И, конечно, сразу пришли мысли о Витале. Надо бы обязательно забежать домой и проверить входящие звонки на мобильном. Вдруг он звонил? При последней их встрече мужчина не уточнял, когда они встретятся снова, но он ведь никогда этого и не говорил. Появляется неожиданно и уезжает, ничего не обещая. Вот интересно, он действительно ее любит или это все слова? Словам мужчин верить нельзя. Это Злата Полянская знала всегда. Впрочем, в том, что касалось его чувств к ней, Виталя был немногословен, но вот его глаза… Они волновали ее, будоражили, сводили с ума, заставляя все внутри дрожать и сладко замирать. В его глазах было столько желания, неприкрытого, всеобъемлющего, страстного… Даже при воспоминании о его глазах, его улыбке у Златы замирало сердце. Они не виделись несколько дней, зона уже так соскучилась…
Полянская вздохнула, подтянула к себе ноги и, прижав их к груди вместе с букетом ромашек, обхватила колени руками. Глядя куда-то вдаль, она погрузилась в мечты о предстоящей встрече.
— Ну, Злата Юрьевна, принимайте работу! — голос Лешки вывел ее из задумчивости. — Сейчас покосить у бабы Ариши не получится, но вечером мы продолжим.
Девушка подняла на него глаза и невольно улыбнулась. Парень, взмокший, с капельками пота на лбу и улыбкой на губах, стоял, оперевшись на косу, и смотрел на Злату.
— Шикарно! Лешка, ты молодец! Слушай, ты уверен, что впервые держишь косу в руках? У тебя так заправски получилось!
— Правда? — засмеялся парень.
Девушка энергично закивала. Поднявшись с лавочки, подошла к Лешке и протянула ему букет ромашек.
— Это тебе, так сказать, в награду, мой дорогой друг! — со всей серьезностью и даже торжественностью произнесла она, но огромные голубые глаза смеялись. Парень кивнул, и на мгновение какое-то странное выражение мелькнуло в его глазах. Мелькнуло, и тут же исчезло, а Злата мысленно пожала плечами и не стала зацикливаться на этом.
— Эх, сейчас бы искупаться! — мечтательно протянул он.
— Могу предложить копанку, что у бабы Нины за огородами. Водичка там сейчас холодненькая, правда, придется потерпеть соседство лягушек! — девушка засмеялась.
— Слушай, Злат, но здесь же где-то поблизости есть река! Я когда ехал сюда, видел.
— Конечно, здесь недалеко течет Днепр. Мой родной город стоит на берегу реки, и у нас есть замечательный пляж! Мы туда всегда ходили, а так…
— Слушай, ну а знаменитый пансионат? Он ведь тоже не далеко от реки? И там наверняка для отдыхающих благоустроили пляж.
При упоминании о пансионате кровь прилила к щекам Полянской и сердце как-то странно забилось в груди Пансионат ассоциировался теперь в сознании Златы Полянской с Дорошем. С местом, куда он совсем недавно устроился на работу. С тем миром, куда он ее не приглашал. Той частью его жизни, которая оставалась закрытой для нее, но в которую хотелось заглянуть хотя бы одним глазком. Нет, она, конечно, не надеялась, заявившись в пансионат, тут же встретить его или что-то еще. Просто ей очень хотелось знать о его жизни чуть больше того, что вмещали в себя его приезды в Горновку, маленький домик, бывший всего лишь родительской дачей. Злата ведь прекрасно понимала, его жизнь и то, что в ней происходило, было четко разграничено. Был их роман. И была та жизнь, которой он жил всегда. Жизнь, о которой он почти ничего не рассказывал.