не велел им помогать, — пиши пропало, концов не найдешь. Все здесь за всех, а что происходит, то и дозволено.

Сегодня площадь пусть и галдела, но в этом чувствовалась безобидная сонливость. Видно было, что вчера хорошо отметили; мало кто шнырял с вороватыми ужимками; «не местных» почти не попадалось. Люди в основном слонялись и разговаривали; кто-то обыденным образом обнимался, поздравлял друг друга, вручал скромные свертки или выпивал за праздник, закусывая ливером и горбушками. Чумазая, вшивая, но дружелюбная, Хитровка не вызвала у К. такой бури отвращения, с какой он приходил сюда прежде: будучи еще Осой и нуждаясь в ушах или глазах и будучи уже сыскным надзирателем — разобраться в сложных связях очередного убийцы. Обычное порождение времени, бурного и обиженного. Дно, диккенсовский Лондон: тут вполне прижились бы Фейджин и кто-нибудь из его очаровательных плутишек.

Огонек в кармане вдруг заерзал. К. хлопнул по нему ладонью.

Граф лениво шел вдоль площади, не виляя в торговые ряды. Его и гуся провожали взглядами, но без особого удивления; казалось, его тут тоже знают и вполне себе уважают… могло так быть? Да, вот с ним расшаркались, вот еще и еще…

К. больше не отставал, держался буквально за плечом. Хорошо знал: в здешних стенах много тайных ходов в подвалы и секретные нумера, некоторые и от кладки не отличишь, пока не разверзнутся. Скользнет туда человек — и мигом затеряется в ветвистых лестничных потемках, среди крыс и картежников, развратников и слепцов, полуголых портняжек, перешивающих краденые наряды, и сумасшедших гадателей, шепчущихся с Сатаной. Но совсем тайная часть Хитровки графа явно не интересовала. Довольно быстро К. догадался, куда он идет.

Ночлежными были почти все дома, окаймлявшие площадь, но меж собой они различались. Ютилось там, страшно представить, под десять тысяч человек: кто в подземельях, куда и здешние-то редко суются; кто на нарах в больших, но голых комнатах; кто во вполне приличных каморках, где хозяева и накормят, и обстирают. Но главным различием меж ночлежками был не комфорт, а занятия обитателей. Одни дома — или этажи — облюбовали воры и картежники-виртуозы; другие прибрали коты со своими дамами; третьи, самые темные, служили убежищами для каторжников и местами тайных партийных сборищ; в четвертых ютились бродяги, попрошайки и всевозможная пугливая шпана. Были и «места приличные» — там жили бедняки, ничем преступным не промышлявшие. Среди них кто только не попадался, от учителей до дворян и офицеров, с единственной поправкой: все по тем или иным причинам бывшие. В основном, впрочем, «приличными» были рукодельники и купчики, которым в свое время где-то не повезло. Такие обломки жизни, слабо вписывающиеся в мирок площади, ютились в Бунинском доме, названном по имени хозяина.

Даже вход туда был особый — из укромного переулка. Сам домик, двухэтажный, чистенький, в греческом стиле, успел в лучшие времена побыть усадьбой — об этом напоминали потускневшая ограда и широкие ворота, в которые, впрочем, вряд ли за последние лет двадцать въехала хоть одна карета. Даже чахлые деревца уцелели. Несколько из них ярко алели рябиновыми ягодами.

Граф приосанился, на крыльцо взлетел резво, словно мальчишка, — когда К. поравнялся с ним, дверь уже открылась. В доме, насколько К. знал, было много жильцов, у каждого своя комната или две-три. Светловолосая незнакомка примерно возраста графини, кутающаяся в серый шерстяной платок, скорее всего, увидела гостя еще из своего окна и выскочила встретить.

— С Рождеством Христовым вас, сударыня, — пропел граф и склонился расцеловать ее в увядшие щеки: женщина была высокая, но он возвышался и над ней.

Она улыбнулась, но не ответила; улыбка была какая-то хлипкая. Тонкие губы заметно тряслись; женщина сжимала их в нитку и одновременно пыталась растянуть пошире. Глаза же все время, пока ее лобызали, оставались стылыми и бездвижными; даже цвет их из-за этого казался К. неопределенным. Зеленые, серые? Словно заболоченные.

— Полиночка дома? — чуть отстранившись, уточнил граф. Запустил в карман руку, вынул небольшие жемчужные серьги-капельки. — Надеюсь, не перетрудилась вчера.

— Я не пустила ее… — блекло ответила женщина; К. впервые услышал ее нежный, но немного надтреснутый голос, слишком молодой для всех морщин и мешков на лице. — Страшно, разгульные все были… перебьемся пару дней чем есть.

— А вот и не перебьетесь, не перебьетесь! — хохотнул граф и с маху сунул ей в руки гуся. — Это вам! Лично велел лучших мне на утро оставить, чтоб выбрать. Красавец, а? Знаете, люблю его набитым кашей и с яблоками под кожей. Яблоки же, хоть моченые, у вас есть? Впрочем, не мне вам указывать: не мне же есть…

Если он полагал, что его из вежливости пригласят за стол, то этого не случилось. Женщина лишь опять попыталась изобразить улыбку, пару раз кивнула, а гуся прижала к себе, точно младенца.

— Славный какой… — сказала она. — Спасибо вам.

Граф задетым не выглядел; становилось все яснее: не ради обеда он пришел в этот дом. Кинув задумчивый взгляд в коридор, он передал женщине серьги — вернее, положил в карман длинной, местами закопченной малиновой юбки. Важно пояснил:

— Полиночке моей милой. Полиночке великолепной!

— Хотите видеть ее? — едва прошелестев благодарность, спросила женщина со странной, беспокойной надеждой, выделив последнее слово.

Граф энергично покачал головой:

— Нет, нет, не до бесед сегодня. У меня не так много времени, сами понимаете, Рождество, домашние… но соскучился, больно уж соскучился!

— Пройдемте в любом случае, что ж я вас держу на крыльце… — Голос женщины упал.

Она повернулась и первой пошла прочь, чуть подергивая головой — то ли нервно, то ли болезненно. Пока она стояла, К. этого за ней не замечал. Теперь же казалось — перед ним разлаженный автомат, кукла с вечно дрожащей шейной пружинкой.

В здании не было холла — точнее, его превратили в три дополнительные комнатушки, кое-как разгородив подвешенной рогожей. Из одного закутка слышался храп, из другого — звон стопок, в третьем тоненько пищала дудочка.

К. вслед за графом прошел в длинный, слабо освещенный лампами коридор; двинулся мимо череды обветшалых дверей. Граф не осматривался: похоже, видел обстановку не раз. Он все пытался подхватить спутницу под руку, а она сжималась, оправдываясь: «Да что вы, я с печкой возилась, думала картошки последние испечь…» К. прислушивался к ее почти кликушеским интонациям — вот-вот заплачет? Было пока предельно непонятно: что за семья из матери и, вероятно, дочери, которую граф осыпает праздничными благодеяниями? Содержанка и прижитой ребенок? Давние друзья, или, может, кто-то из них — подающая надежды художница? К. забежал немного вперед и пригляделся. У женщины было красивое, но совершенно крестьянское