— еще погружаясь, вытянуть руки вверх, свести ладони подобием ковша, поймать падающий чуть медленнее огонек и, насколько возможно, укрыть от воды.

Он не представлял, помогло это или нет, потому что понятия не имел, какая беда иначе случится. Призрак умрет — при условии, что существа эти тоже смертны по-своему? Или погибнет он, К., — не поэтому ли вода душит его, что потерялся огонек и спáла некая защита? Или все чудовищнее? Например, К. вместе со спутником обречен будет блуждать в будущем вечно; или не в будущем, а именно в этом моменте самоубийства, который станет повторяться раз за разом? «Оступитесь — не вернетесь». Страшно… и бесповоротно. Раз за разом видеть, раз за разом не успевать, раз за разом падать и…

Мысли проносились одна за другой и, тая, отпечатывались бешеными черными спиралями в рассудке. К. все глубже уходил ко дну; широко раскрытыми глазами озирал пустоту в тщетной надежде увидеть Андрея, но не видел ничего. Сознание угасало, как за него ни цепляйся. И только руки все еще сжимались до лихорадочной боли, а между ними было тепло.

«Этот мальчик не должен умереть, — рванулась из последних сил очередная мысль. — Оба мальчика, если в том есть моя вина…»

Ни Андрей, ни призрак.

Тепло меж ладоней обратилось вдруг в жар и начало разливаться по жилам. К. сильнее стиснул ладони, прижал к груди, сгорбился, подтянул к животу колени — и вспомнил скрюченную осу на дне коньячной стопки. Криво усмехнулся, в очередной раз подумал, что получает ровно то, что заслужил, — и свет в рассудке окончательно померк. Впрочем, ненадолго: уже секунд через десять расплавленно-ледяной агонии свет этот снова затеплился, разгорелся и наконец стал невыносимым, до красноты перед веками. Заполнил все и вся.

И, точно чьи-то сильные руки, выдернул К. из воды.

То, чего не видят

Утро было в разгаре — улыбчивое, бело-голубое. Москва просыпалась, не слишком охотно, но быстро: по улице спешил бряцающий колокольчиками экипаж; пекарь открывал лавку, чтобы допродать голодным остатки вчерашних пирогов; красноносые мальчишки бежали за стаей собак, свистя и смеясь. На верхних этажах с разнеженным скрипом открывались ставни. Над некоторыми крышами вился дымок. Ослепительное солнце, уподобившись все тем же мальчишкам, перебегало от окна к окну, от витрины к витрине, от одной кучки свежего снега к другой и везде оставляло искристые следы. Оно радовалось и явно не понимало, насколько сейчас неуместно.

К. сидел в сугробе, сухой, но с гудящей головой — и без призрака. Ни следа последнего не наблюдалось ни рядом, ни через мостовую, ни за ближней темной витриной, забитой то ли большими книжками, то ли маленькими подушками. К. огляделся еще раз, еще и еще. Пухлая купчиха, за руку тащившая куда-то девочку в нарядном пуховом платке — возможно, в ближайшую церковь, — сопя, прошла сквозь него; малышка просеменила следом в богато расшитых сапожках. Ни та, ни другая не замерли, не обернулись, не перекрестились. Очевидно: К. оставался бесплотным.

— Призрак? — позвал он, запоздало осознав, как все-таки это досадно и неудобно, что мистические спутники его, ни один, не представились. Полицейские вот называют имя, чин и звание всегда, так положено, а не назовешься — могут и пожаловаться или отказаться с тобой говорить. — Призрак! — повторил он громче, стряхивая в раздражении эти мысли. Рациональный склад, будь он неладен… все-то нужно подвести под протокол.

Юный монах не появлялся; сколько К. ни вглядывался в мелькающих вокруг людей — не находил никого даже отдаленно похожего. И если поначалу это только сбивало с толку, то теперь, с каждым новым бесполезным зовом и поворотом головы, начинало нешуточно пугать. Даже будь К. ребенком и потеряй в рыночной толчее мать, все было бы менее скверно: обратился бы к городовому, вспомнил бы адрес. Но он заблудился, будучи пусть взрослым, зато абсолютно невидимым, и вдобавок, похоже, в чем-то, чего еще не случилось. Это и есть наказание? За то, что разозлился, ослушался и утопил заветный огонек? Огонек!

К. перевел взгляд вниз — и с некоторым облегчением увидел злосчастного своего приятеля. Рыжий язычок тоже словно бы сидел в снегу — с самым печальным видом, еле-еле теплясь и даже не пытаясь высмотреть кого-нибудь, кто бы его выручил. К. вздохнул. Спустил ладонь — и огонек тут же обрадованно прыгнул туда сам. Какая все-таки дикость, какой… гротеск. Выгуливать свечное пламя, а потом радоваться ему, словно верному щенку. Но К. правда обрадовался, от сердца слегка отлегло. Почему-то он уверился, что вдвоем они не пропадут. Может, призрак их найдет. Может, уже ищет.

К. осмотрелся вдумчивее — и только теперь понял, где оказался. Это же Петровка, вон розоватая монастырская колокольня, наверняка к ней и спешила купчиха. Если пойти туда же и дальше, получится выйти к реке. Не просто к реке — к мосту, к Кремлевской набережной. Туда, где К. с духом и потеряли друг друга. Туда, где…

Второе воспоминание — о том, из-за чего они друг друга потеряли, — обдало ознобом и опять сдавило грудь. На набережной сейчас должно быть немало полиции; возможно, даже R. там — ведь должны же выловить тело, если, конечно, оно…

К. зажмурился, прижал руку с огоньком ближе к сердцу, вторую стиснул в кулак и попытался дышать ровнее. Даже в мыслях произнести это — «если, конечно, оно всплыло» — оказалось невыносимо, тем более представить вздутый от воды, обмороженный труп Андрея — такого яркого, хрупкого и живого еще недавно, но так просто и без малейшего колебания расставшегося с жизнью… К. начал медленно раскачиваться, понимая, что паника возвращается. Призрака он теперь звал про себя, по имени, которое мог лишь предположить и которому не имел ни единого доказательства, кроме, говоря казенным языком, общих внешних данных… Но призрак не отзывался, не появлялся. Оставалось только встать и пойти к реке: вдруг он там?

Что-то стукнуло — наверное, открылась поблизости дверь. Заскрипели по снегу тяжелые шаги; сочный бас приторно прогудел, глотая окончания:

— Добр вам дня, васссият!

К. открыл глаза и замер, сдавил в руке огонек, отозвавшийся возмущенным жжением: из мясной лавки через два дома вышел граф. В руках он с самым деловым и довольным видом нес увесистого ощипанного гуся. Мясник — детина в клочьях неряшливой рыжеватой бороды — высовывал из-за двери красноватое лицо, наблюдая за ранним покупателем с благожелательным любопытством. Гадал, наверное, кому и по какому поводу статный, моложавый барин в лисьей шубе предназначил такое сокровище, да и с чего пришел за