панике. Ведь именно моя воля позволила этому звуку стать мощнее. И тем не менее та же самая воля вытолкнула его из меня.

Я прикусил себе нижнюю губу, чтобы не охнуть. Стонать я тоже не хотел. Но – оставаться действительно тихим. Таким же тихим, как раньше, когда я крался на цыпочках, чтобы не разбудить бабушку. Русский ребенок, русский ребенок, что ты там крадешься? Хочешь что-нибудь стибрить? Как человек ходит, такой у него характер. И она ухватила меня за ухо. За ухо потащила обратно в мою комнату, чтобы я почувствовал боль. Прекрати скулить! Научись наконец сохранять выдержку, ты, маленький наш злодей, – нет, скорее она сказала: наш злой-удел! Как мать, поскольку я плакал, присоединилась к нам в своем купальном халате. Волосы ее были совершенно всклокочены после сна, но она смеялась над моей бедой. Все ее лицо было сплошным смехом – над тем, как бабушка приучает меня к дисциплине. Так что мне снова пришлось подняться на цыпочки. Но не для того, чтобы куда-то красться. А чтобы беда матери, воплощенная в моем ухе, подверглась такой экзекуции. Ну и заодно чтобы я научился сохранять выдержку.

Прекрати реветь, не то залеплю тебе оплеуху. И буду лупить, пока ты не успокоишься.

Мать, стоя в дверях, наблюдала и, когда я замолчал, пошла кипятить воду для утреннего кофе. Здесь ей уже нечему было радоваться. Потому что бабушка наконец отпустила меня и погладила по волосам. Отерла слезы с моих щек. Никогда не показывай свою боль. Чтобы ты у меня научился этому своевременно! И еще – ходить с прямой спиной! Русский ребенок, человек должен ходить с прямой спиной! Заруби это себе на носу! Тут она поцеловала меня в лоб и наконец оставила одного. Отчего я опять погрузился в постель.

Даже это хотело отвлечь меня от тетрадей, это неуклонно-внезапное воспоминание.

Для Сознания оно не имеет значения. Все это никогда не происходило. Это были лишь камешки, которые ты кидал в море. Невозможно долго смотреть им вслед, так быстро они уходят под воду. Однако теперь у меня возникли сомнения. Существовали ли эти тетради вообще? Предыдущие, имею я в виду.

Словно для того, чтобы удостовериться, я взял с тумбочки последнюю, на данный момент, тетрадь и пролистал ее. Эта, во всяком случае, существует. Она тоже почти заполнена. Значит, должны существовать и другие. «Чувство собственного достоинства» – вот о чем я, Lastotschka, невольно подумал; и о том, как мы могли бы его удерживать, сохранять – в моменты наших утрат, но также и выигрышей.

Что, даже только как мысль, немного меня успокоило. Поэтому паника моя улеглась. Это как когда человек, бездыханный, мало-помалу вновь обретает дыхание. И ты чувствуешь свое сердце как сердце птицы – как в тот день, когда меня нес индиец.

Так что теперь я лежал – перед бортовой стенкой, к которой прижимался, – в его руке, прикрытый куском ткани. Не салфетка ли это была? Несомый – в материи – к смерти. И был этим так счастлив!

Ведь подумай сама, как бы это выглядело, если бы я теперь в самом деле ползал по полу? Вероятно, я бы при этом еще и лепетал. Пусть и молча. Сколько пены, воскликнула бы Татьяна, у него на губах! Когда, открыв дверь, она бы застала меня в таком лишенном достоинства положении.

Нет, я не хотел бы вторично оказаться в медицинском центре, опуститься на самое дно корабельного чрева. Я хочу на свободу, где я мог бы расправить крылья. Хочу быть выпущенным на волю, чтобы лететь к близкой земле. Над тем последним куском моря, что подо мною.

Поэтому, когда Татьяна в самом деле вошла, я просто спокойно лежал в кровати. И она спросила: не хотим ли мы потихоньку вставать, господин Ланмайстер? Ведь все другие уже вас ждут.

Может, мне следовало бы просто объясниться. Разве доктор Бьернсон и я не были когда-то почти друзьями? Ведь, само собой, именно директор отеля распоряжается роялем. Он несет ответственность, когда что-то ломается.

Я мог бы заверить его, что больше не буду ударять только по одной клавише. Чтобы она, к примеру, не вышла из строя, так что твои пальцы больше не смогли бы ее правильно чувствовать. Из-за чего ты постоянно ошибалась бы. Я не хочу, мог бы я сказать, чтобы у Ласточки из-за меня возникли проблемы. С сегодняшнего дня я буду пробовать даже все клавиши, все клавиши в равной мере. Позволите ли вы мне тогда? Кроме того, я мог бы добавить, что если все-таки что-то случится, Свен всё оплатит. Ведь с тех пор, как я нахожусь на корабле-грезе, моими счетами наверняка распоряжается он. Может, даже Петру удастся склонить к тому, чтобы она внесла какую-то долю. За это я отблагодарю ее в своем завещании. Если это поможет вам, доктор Бьернсон, я сделаю это прямо сейчас, у вас на глазах. Вы только дайте мне листок бумаги.

Речь ведь идет всего лишь об одном рояле и – чтобы пароходство не потерпело убытков. А тогда я мог бы играть и днем, по крайней мере до второй половины дня, когда начинаются концерты. Хотя потом, это мне только что пришло в голову, все равно всегда требуется настройщик, который все опять хорошо – правильное ли слово я вспомнил? – «темперирует»? Откуда я взял это выражение: «хорошо темперированный»? Звучит комично, так можно сказать о кондиционере. Но ведь рояль не шумит – или все же? И я этого просто не слышу?

Как когда, слушая старые пластинки, привыкаешь к потрескиванию и в конце концов уже не слышишь его. Как сквозь окна Храма, так же музыка проникает и сквозь треск.

Так же проник в меня и тот звук, пока Татьяна приводила меня в порядок и усаживала в кресло-каталку. Прежде чем она позвала Патрика, чтобы он доставил меня к завтраку. Тут-то мой взгляд и упал на стоящий в каюте шкаф. Ну конечно! Там внизу они и лежат! Так что мне даже не пришлось открывать дверцы, чтобы снова всё знать. Как когда ты видишь свет. Сознание было слишком ясным, чтобы я нуждался в каких-то проверках. А главное, я понял: все дело именно в том, чтобы утратить сомнения. Чтобы обрести доверие. К особого рода достоверности, которая представляет собой столь же совершенную Самость, что и доктор Самир. Что он называет ее Аллахом – несущественно. Ее можно называть также Иеговой или Богоматерью. Или, попросту, – Морем.

Можно называть ее даже Ласточкой.