для меня шла только обо мне самом. Ведь от этого я сам снова становился маленьким. Потому что я, мальчиком, перед лицом этого безумно гигантского холодного пространства чувствовал, что здесь я принят и здесь мне хорошо. Как русскому ребенку, так сказать.

И потом там сидела эта русская, в самом деле, у рояля, и уже нас ждала. Хотя ты, конечно, украинка. Ты всегда так и говорила, когда тебя спрашивали.

Причем я тебя поначалу не узнал. Настолько иначе ты выглядела, чем в моих грезах. Которые довольно-таки смешны. Сеньора Гайлинт подстроила всё так, чтобы я это наконец понял. Даже от тебя должен я захотеть отступиться.

Само собой, непосредственно в той ситуации я ни о чем таком не мог думать. Ведь едва Патрик вкатил меня в «Капитанский клуб», как ты поднялась – в своих кроссовках, в своих джинсах, в своем джемпере. Все в тебе казалось мне более отчуждающим, чем когда ты играешь перед публикой. К примеру, я впервые обнаружил маленькую бородавку на твоей правой щеке. Ты раньше покрывала ее пудрой. Эта легкая выпуклость становилась незаметной, когда приобретала тот же светлый оттенок, что и кожа вокруг. Теперь-то я знаю, что можно влюбиться и в бородавку. Был бы моложе, хотелось бы непрерывно ее целовать.

Но что другие теперь тоже вошли в «Капитанский клуб», а до них это сделал только Патрик, меня ведь надо было туда вкатить, это уже говорит, касательно тебя и меня, всё

– Дайте мне, пожалуйста, перевести дух, – и сеньора Гайлинт крикнула: пойдемте, детки, оставим этих двоих наедине!

Так что они действительно ушли, и ты, которую сеньора Гайлинт назвала маленькой украинкой, села ко мне. Для этого Патрик подкатил мое кресло к клавиатуре, справа. Потом и он ушел. Не нервничайте, господин Ланмайстер, сказал он еще.

Между тем я нервничал только постольку, поскольку все еще не понял, что это была ты. Ты мне казалась совершенно чужой, нагловатой, можно сказать, особой.

Которая пододвинула к роялю черный винтовой кожаный табурет. И потом уселась так близко ко мне, что у меня закружилась голова. А ведь я уже не чувствую почти никаких запахов. Тем не менее твой аромат здесь присутствовал. Твой собственный, духами ты не пользуешься. Только его я и воспринимал, в гораздо большей мере, чем тебя саму. Но говорить в данном случае о каком-то «ты» – это явная фальшь.

Поэтому молодая женщина у рояля улыбнулась несколько смущенно. Она не говорит, сказала она, на моем языке, только немного по-английски. Но и на нем не так, как следовало бы. Please pardon me for that[28]. Так что я понял еще и совсем другое преимущество, связанное с тем, что человек молчит. Это может стать особой привилегией – что ты больше не говоришь. Потому что тогда ничто уже не отвлекает тебя от музыки.

К примеру, первым, что сделала молодая женщина, было воспроизведение моего звука. Перед этим она тихо воскликнула: Listen! то есть Слушай! А после встала, приподняла крышку рояля, подперла ее палкой-подпоркой. После чего вернулась на свое место и еще раз ударила по клавише. Do you hear?[29]

Она слегка склонила голову набок, чтобы смотреть мне в лицо. Но при этом закрыла глаза.

Теперь ты, сказала она, или Теперь вы, потому что по-английски это одно и то же.

Я не мог реагировать. Настолько потрясла меня эта ситуация. Такое человеческое создание, такая филигранная женственность, и вместе с тем все это изобилует кожей и запахом! Уже поэтому, Lastotschka, та женщина отличалась от тебя, как от веющего, манящего ночеморья – теплое, освещенное, насквозь прочириканное птицами утро. Та была домиком среди зелени, из кухни которого пахнет свежими булочками.

Так очевидно, даже и задним числом, что не тобой была та, которая есть ты. Когда человек ощущает что-то подобное, ему нелегко с этим справиться. Нелегко и в том случае, если он не говорит. Слова так или иначе выразить этого не могут. Но может звук, теперь в третий раз извлеченный этим удивительным существом из клавиши. Потому, вероятно, что я все еще не реагировал.

И опять она потребовала от меня, чтобы я прислушался. Listen!

И потом велела мне приложить ухо к инструменту, прямо к сверкающему зеркальному лаковому покрытию. И в четвертый раз ударила по клавише. На сей раз почти неслышно. Поэтому я уловил и внутреннюю механику: услышал сперва своеобразный щелчок, потом протяжный глухой рокот. Теперь в этом все-таки ощущалось что-то от веющей ночи. Но мне было нелегко оставаться в такой позе. Я, так сказать, скорчился вокруг собственного живота. Таким образом и доктор Самир, когда он молится, всегда сохраняет свою веру в тепле.

Наконец, когда я медленно откинулся на спинку кресла, она взяла мою правую руку. Она прикасается ко мне, подумал я. Она ко мне прикасается. Но она лишь провела ею по клавиатуре. Here[30], сказала она, g-sharp[31], сказала. Потом ударила по клавише слева от этой, по белой, тогда как моя была черная. По звуку – тоньше и выше. Вместе они прозвучали фальшиво: эти, как она сказала по-английски, g and g-sharp[32]. Теперь она ударила по соседней клавише справа, сказав: a[33], – тоже, само собой, по-английски. Когда я опять ударил по моей клавише, она сказала: a-flat[34]. Ее объяснений я в целом не понял – или все-таки главное уловил. Потому что в жизни как раз от этого все и зависит: что один звук может одновременно быть чем-то совершенно другим. Дело тут не только в названиях. А в том, что звучание получится совершенно разным, в зависимости от того, сыграет ли человек g-sharp – как это будет по-немецки? – и потом g, или потом a.

Но для удивительного существа всего этого было недостаточно. Хотя это уже чудовищно много – воспринять нечто подобное. Это намного превосходит тот запас сил, который нормальный человек может потратить за час. Тем не менее удивительное создание заставляло меня вновь и вновь ударять по этой клавише g-sharp и a-flat. И начало теперь – вокруг этого звука, который был все же двумя звуками сразу, – играть на совершенно других клавишах. На многих, которых становилось все больше. Так что мой звук вдруг стал составной частью чего-то. Это было больше, чем просто общее звучание. Он стал теперь сердцем ее игры. Я мог слышать, как оно бьется, бьется, продолжая звучать, собственно мое, мое, мое сердце. Все сильнее билось оно, все