Здесь не было СНЕ и МОРа, только вооруженные отряды самообороны из милиции, бывших охранников и добровольцев, всего четыреста человек.

Сашка быстро привык к этой жизни и не хотел ничего менять. Его стараниями у «москвичей» стал собираться здешний свет — мэр с супругой, милицейский полковник, городские торговцы и директор школы. Сашка блистал, Глаша терпела.

У них не было близости, но Сашка не отчаивался. Должно пройти время.

Через неделю стало казаться, что это в другом мире сражаются страны, армии, города и люди. Новости извне были страшным сериалом, заканчивавшемся с нажатием на пульт. Бомбили Екатеринбург. США объявили, что «…национальный суверенитет не может быть извинением для непринятия контрмер в ответ на угрозу существования человечества…» и раздавили танками Мексику, а через два дня убили уже их президента, и страну терзала теперь гражданская война. «Джимми Дин» свел в могилу девяносто миллионов человек в Европе, еще полмиллиона европейцев расстреляли на санитарных кордонах, и это было каплей в море смертей, учитывая, что творилось в Азии и Африке. Ближнего Востока не было.

Сергей все не ехал. Связь появлялась на пару часов в сутки, но он не звонил. Удалось связаться с Зарайском, где жили Глашины родители. Мама хотела ехать к ним, в «Зарю», это было всего в трехстах километрах, но заболела, и родители решили остаться дома.

Днем Глаша ходила с Никитой гулять в парк. Он был тихим, чистым и заросшим, не парк даже — лес. Пологий, поросший деревьями и кустарником склон вел к широкому извилистому ручью, сквозь бегущую воду которого виднелось дно. Среди камней, травы, ила и черных, разбухших кусков дерева, даже на вид скользких, Глаша заметила серебристый кружок.

— Что это? — спросил Никита.

— Ты же видишь, монетка.

— Я достану?

— Не надо. Монетки в воду бросают, когда хотят вернуться.

— А мы бросили в Москве?

— Нет.

— Мы не хотим возвращаться?

Я не хотела уезжать, подумала Глаша.

— Просто забыли.

Никита сунул в ручей руку. Под водой его кожа казалась светлее.

Каждый раз, думала Глаша, попадаешься на одну удочку. Думаешь, можешь изменить жизнь простой сменой обстановки. Вышла за Сергея, чтобы доказать и себе, и Сашке, что он ею не владеет. Не получилось.

С Сашкой теряла рассудок. Могла броситься на него, желая расцарапать красивое, насмешливое из-за косящего глаза лицо, а через секунду лежала у его ног. Всегда разумная, взвешенная в словах и поступках Глаша дурела при Погодине, хотела раствориться в нем, отдать ему душу, стать его частью. В молодости они год были вместе. После первой измены она поняла, что Сашка ее разрушит. Будет мучить изменами, ссорами, расставаниями и примирениями, пока оба не сойдут с ума. Будущее представилось ей так четко, что встретив первого порядочного парня, Глаша его окрутила.

Жить без любви оказалось покойно и скучно. То, что первое время виделось счастьем, стало тоской. Добрый и чуткий Сергей представлялся одномерным — она раздражалась, видя его, и от этого раздражения появилась злая, кривая складка от носа к губе. Сергей был предсказуем, и от понимания того, что в ее жизни уже все случилось и так и будет до конца, пресно и серо, она начала стареть. Через полгода позвонила Сашке. Встретились в крохотном номере гостиницы «Измайлово». Он тоже жил тогда не один. Оба плакали, много говорили, без конца курили и занимались любовью.

Годами Глаша спрашивала себя — неужели это я? Я, в чьей жизни все должно быть правильно? Обманываю мужа, выдумываю пошлые «кофе с подругой» и встречи одноклассников, чтобы торопливо отдаться любовнику в украденном куске дня, между работой и домом?

Когда Сергей рассказал о «Заре», Глашей овладело радостное, пугающее волнение. Давай уедем отсюда, хотелось кричать ей, поселимся в избушках среди леса и забудем обо всем — там мы точно станем другими людьми, а все проблемы, вся ложь — все останется здесь. Потом она сказала себе: не изменится ничего. Я буду ненавидеть Сергея, которого следовало бы любить, и любить Сашку, которого впору ненавидеть. Отравлю жизнь обоим. Надо идти к Сашке и жить с ним.

Сидели голыми на Сашкиной кровати и на черной простыне между ними стояла пепельница. Совещались, что и как сказать, чтобы Сергей поверил. А потом она вернулась домой, села на стул за спиной Сергея, чтобы не смотреть в глаза, и соврала, что едет. Лгала, а сама умирала внутри.

А потом Сергей стал человеком, какого она всегда хотела иметь рядом. Может, он всегда им был, просто она не разглядела, нося в сердце Сашку. Или потребовались новые обстоятельства, в которых характер проявился неожиданными гранями. Теперь она могла и хотела полюбить Сергея, и это пугало ее, потому что было как с новым, незнакомым мужчиной, которого не знаешь, но к которому влечет, и ты предчувствуешь: будет.

Никита играл с божьей коровкой. Сонная и медлительная, она никак не хотела расправлять крылья и лететь; Никита дул на нее, она падала.

— Мам, знаешь, что божьи коровки — хищники?

Она не знала.

Сергей не звонил. Может, его нет в живых. Если он не появится, я опять буду с Сашей, подумала она. Ей стало неприятно. Покой парка, только что умиротворявший, стал душить. Захотелось в город.

Домой шли через вокзал. Там собралась толпа. Слушали какого-то мальчика. Он стоял на деревянном помосте, откуда в праздничные дни выступал мэр, и говорил громко и нараспев, заряжая энергией толпу и сам от нее заряжаясь.

Глаша подвела Никиту к водонапорной колонке, и, поскрипев рычагом, стала мыть ему лицо и руки. Подошла бабка с ведром и бидоном.

— Кто это? — спросила Глаша.

— Болтун какой-то, — махнула рукой бабка, — язык без костей, вот и мелет.

Люди все прибывали. Улица, которая вела к их дому, была теперь запружена людьми, и толпа густела по мере приближения к помосту.

Выступавшему было не больше двадцати двух. Светловолосый паренек с редкой бородой, в светлых джинсах, черных кроссовках и выцветшей футболке, обращаясь к людям, ходил по помосту из угла в угол и быстро переводил взгляд с одного человека на другого:

— …Кто из вас машину заправляет кефиром?

В толпе засмеялись. Паренек после каждой фразы делал паузу, чтобы в головах слушавших осел смысл сказанного.

— …Кто утюг горячий водой заливал, чтобы остыл?.. Нет, серьезно?.. Никто? Почему?.. — Толпа молчала, считая вопрос риторическим. — Почему, я спрашиваю?

— Это ж техника, — сказал кто-то.

— Правильно, еще почему? — подстегивал толпу выступавший.

— Ну…

— Что, громче?

— Инструкция, говорю, есть!..

— Так почему мы берегли свою технику, соблюдая инструкции, а жизнь свою не берегли?

Он поднял брови и стал смотреть на людей удивленно. Казалось, его самого поразил этот вопрос. Миновала пауза.