— Если ей нравится медицина...

— А долги кто платить будет? Мне вряд ли успеть.

— Глупости это, — убежденно сказала Анна Тихоновна. — Уж если считаться с долгами, так вы не заводу или директору должны, а государству. Какая же разница — на заводе или в больнице Клавочка станет работать? Гораздо важнее, чтобы ей было не в тягость.

С этим Антипов не мог не согласиться. Понимал, что нет ничего хуже, чем когда работа тяготит человека. Да и спорить с Анной Тихоновной считал неприличным: постарше она, и женщина. После смерти жены он как-то особенно болезненно и остро переживал все немногочисленные семейные конфликты и жалел, что мало уступал ей...

— Я ничего, по мне пусть работает, — пробормотал он неуверенно.

— А всякий раз напоминать будете? Сегодня напомните, завтра... А слово, Захар Михайлович, как капля воды: и камень точит. Клавочка однажды возьмет и сделает по-вашему. Сердце у нее доброе, мягкое, она не может, когда на нее кто-то обижается или недоволен ею. А вы как-никак отец!

— С добрым сердцем — и нажаловалась на меня?

Он угадывал, чувствовал какую-то глубинную, непонятную ему правоту в словах Анны Тихоновны, и это вызывало досаду в нем, потому что неправым-то он себя тоже не считал, а не бывает такого, чтобы в споре все оказались правыми.

— Не жаловалась она, бог с вами! — возразила горячо Анна Тихоновна. — У меня свои глаза есть.

— Это видно, что есть, — усмехнувшись, сказал Антипов.

— Обещайте мне, что больше не станете показывать Клавочке недовольства. И нечего, нечего ухмыляться! Я постарше вас и побольше вашего видела на свете. Сию минуту обещайте, или я рассержусь. Честное слово, рассержусь!..

— Ладно, — сказал он, — не буду.

— Это другое дело.

— Что с вами сделаешь! Заступники!.. Заклюете ведь.

— И заклюем! — со смешной серьезностью заявила Анна Тихоновна. — Не думайте, что если вы мужчина...

Они стояли друг против друга, и была она рядом с Антиповым не то чтобы даже маленькой, хрупкой, а вовсе уж кукольной, незаметной, и кулачком взмахивала игрушечным, сухоньким, едва дотягиваясь вытянутой рукой до его лица, и оттого было ему смешно. «Ну точно птичка», — подумал он с неожиданной ласковостью.

Да и как ему было думать об Анне Тихоновне, когда не знал он с нею больших забот, а главная забота — и боль, и радость его — внучка была ухожена и накормлена, за нее не приходилось бояться и переживать. Анна Тихоновна поистине души не чаяла в Наташке. Не довелось своих внуков понянчить, поласкать, о чем мечтала и к чему, как всякая женщина, готовила себя, так теперь всю нежность свою, душевную и чистую, дарила внучке Антипова. И расставалась-то с нею только на ночь: сама уложит в постель, сказку перед сном расскажет, сама же и поднимет утром. А если выходило, что и Антипов, и Клава работали оба в ночь, брала Наташку к себе в комнату...

Что говорить, ревновал Захар Михалыч немножко и, быть может, все-таки отдал бы внучку в ясли, но с местами было действительно плохо. Конечно, для него, вернее, для его внучки нашлось бы место, но есть семьи, которые нуждаются больше. Не больше даже, а просто нуждаются: собственную нужду Антипов не считал за нужду.

Ладно. С работой дочери как-никак устроилось. Можно и примириться, что поступила она вопреки его желанию, раз люди, которым Захар Михалыч доверял и которых уважал, поддержали ее. Грешным делом, он и с Костриковым переговорил на эту тему. «Не стой, Захар, — сказал Григорий Пантелеич, — у нее поперек дороги. Какую выбрала, по той пускай и шагает». Устроилось также — лучше некуда — и с внучкой, и осталась одна большая забота, словно живая рана на теле: Татьяна, невестка. Почему не пишет она, не дает знать о себе?.. Втайне от дочери, еще на Урале, он сходил в военкомат, и там ему сказали, что, если бы Татьяна погибла, обязательно пришла бы похоронная. Посоветовали написать командиру части. Он написал и получил ответ на адрес Кострикова, что была невестка ранена и эвакуирована «в один из тыловых госпиталей». Можно допустить, что худшее случилось в госпитале, но опять же оттуда сообщили бы, а никакого сообщения нет.

Не в том, значит, дело, что могло случиться наихудшее — такие-то вести узнаются быстро, когда и не хотел бы знать, а в чем-то другом. В чем, вот вопрос!.. Мысленно Антипов склонялся к тому, что в невесткиной жизни появился новый человек — мужчина, словом. Написать про это ей, пожалуй, стыдно, потому что есть у нее и понимание, и уважение к родителям Михаила; врать не хочет, а приехать пока возможности нет. Остается, как ни гадай, жить и ждать... А чего ждать?.. Когда явится самолично и... Вот здесь Антипов заставлял себя не заглядывать далеко вперед, не предрешать того, что произойдет потом, оставлял пусть маленькую, пусть призрачную, но надежду.

К примеру, не сложится у Татьяны жизнь с новым человеком (слова «муж» он избегал даже в тайных своих мыслях), и она вернется к ним одна. Или хоть и сложится, и приедут вдвоем, но не отнимут внучку, согласятся, чтобы она росла с ним. Могут ведь поселиться и жить где-нибудь поблизости, а мало ли детей воспитывают дедушки и бабушки! Сколько угодно. Если разобраться, это вполне нормально. Придет время, невестка тоже станет бабушкой и будет воспитывать внуков, рожденных Наташкой.

Нельзя сказать, что эти мысли, обнадеживающие и компромиссные, совсем успокаивали Антипова, но все-таки дарили временный покой. С ними чуть-чуть увереннее смотрелось в будущее. По крайней мере, в нем оставалось место и для самого Захара Михалыча, что более всего и тревожило его: найдется ли в дальнейшей внучкиной жизни для него местечко?

А Татьяна отыщется, в этом Антипов не сомневался. Когда сама решит, тогда и объявится. Главное, что жива...

* * *

Работал Захар Михалыч свирепо, с каким-то необъяснимым неистовством, не позволяя лишний раз перекурить, просто перевести дыхание, и тем вызывал частое недовольство подручного.

— Я же не трактор!.. — случалось, ворчал подручный. — Не из железа меня делали.

К концу смены он валился от усталости, и Антипов, понимая, что так долго работать невозможно, никто не выдержит такого