Колебался Сандалов лишь секунду. Нарушить правило для пользы сыскной полиции? Кто его осудит? Вот именно. И он снял ключ с номерной доски.

Пушкин, в который раз, поднялся на второй этаж. Коридор был хорошо знаком. Он без труда нашел восьмой номер. Замок был заперт. Открыв его, Пушкин быстро вошел, не закрывая дверь.

Шторы были задернуты, создавая тьму посреди дня. Спертый воздух означал, что в номер давно не заглядывали. Пушкин откинул шторы, чтобы солнечный свет разогнал темноту.

По классу номер был таким, как двенадцатый, который снимал Виктор Немировский. Похожая мебель и обои. Только этот номер блистал порядком и чистотой. У Пушкина осмотр помещения занял совсем немного времени. Потому что осматривать особо было нечего. К кровати не прикасались, платяной шкаф пуст, личных вещей путешествующего мага нет. Что удивительней всего: ни одного чемодана, или баула, или хоть дорожной сумки. Оставалось предположить, что человек с русским именем, который просил называть себя Кульбахом, путешествует налегке или с узелком. Во всяком случае, недешевым номером он не воспользовался. За все эти дни.

15

Михаил Аркадьевич любил умную беседу, как любил запить крепкий кофе доброй мадерой. Умный человек вызывал в нем жадность состязания. Добившись в жизни всего своим умом, Эфенбах испытывал невольное восхищение перед тем, кто был достойным соперником в дискуссии. Нет, не умнее или проворнее, таких Михаил Аркадьевич невольно сторонился, а вот чтобы вровень, но чуточку слабее. Тогда победа будет не слишком трудна, но приятна. Что же касается женщин, Эфенбах всегда был с ними приторно мил, не беря в голову, что они лепечут. Женщину по умственному развитию начальник сыска держал где-то между дрессированной белкой и говорящим попугаем. От белки в женщине он видел неугомонную прыть и острые зубки, которые частенько покусывали его в семейном счастье. А яркие платья, шляпки с перьями и неугомонная болтовня вызывали в памяти южную птичку. Всех без исключения женщин Михаил Аркадьевич заранее отнес к существам милым, полезным, но безнадежно отсталым. Тем большим было его удивление.

Как только он вышел в приемное отделение сыска и наткнулся на барышню, которую вообще-то следовало бы держать в клетке (да-да, как белку или попугая!), ему захотелось проверить, что же такое нашел в ней Пушкин, что согласился рискнуть всем. Михаил Аркадьевич задал ехидный вопрос и тут же получил ловкий ответ. Прыть преступницы столь поразила, что он незаметно втянулся в беседу.

Баронесса фон Шталь была не только мила, она была умна, она была ловка на язык и говорила такие чудесные комплименты, что Эфенбах не заметил, как оказался полностью очарован ею. Когда же она назвала его «мой генерал» (что было заветным и невозможным желанием статского человека – чтобы к нему обращались: «ваше превосходительство, господин генерал», и чего не будет никогда), Эфенбах размяк окончательно. Они болтали, как старые приятели. Баронесса рассказывала истории из своей жизни, удивляя и поражая начальника сыска. Когда в отделение вошел Пушкин, Михаил Аркадьевич заливался таким искренним смехом, как будто ему рассказали новый анекдот про обер-полицмейстера.

– Надо же, как, однако, бывают глупы мужчины! – проговорил он, вытирая выступившие слезы и тяжело дыша.

– Вы даже не представляете, как бывают! – ответила Агата, бросая взгляд на Пушкина.

– Ах, какая досадная жалость! – проговорил Михаил Аркадьевич, сворачивая платок, мокрый от слез. – Жаль, что вы с вашими проворностями не познакомились с Королевой брильянтов.

Агата одарила его загадочной улыбкой.

– Кто вам сказал, что я с ней не знакома?

– Неужели?! Стыкались лбами?! Ах, раздражайшая вы моя! Где же ее сыскать? Где в Москве может быть?

– Только разок ее видела.

– Да и то ведь какое удачное счастье! – проговорил Эфенбах, переполнившись энтузиазмом. – Запомнили, как выглядела? Описание дать сможете?

Агата поиграла носком сапожка, как лиса играет хвостом, предвкушая курятник.

– Записывайте! – великодушно согласилась она.

Мановением пальца был подозван Лелюхин. Старый чиновник подхватил перо с чернильницей, устроился перед дамой и стал записывать. Агата диктовала четко, описывая детали. Эфенбах слушал, боясь проронить слово, чтобы не спугнуть удачу. Пушкин не вмешивался. Наконец портрет был окончен. Эфенбах потребовал, чтобы Лелюхин прочел вслух, и остался доволен.

– Как с вас списано! – сказал он, бросая изучающий взгляд на Агату. – Прямо как с живой натуры.

– Ах, мой генерал, все красивые женщины похожи между собой, а некрасивые – некрасивы по-своему, – отвечала она, поигрывая ножкой.

Хоть на этот счет Лелюхин имел свое мнение, но перечить не стал. Скорее из-за приятельства с Пушкиным, чем не желая спорить с начальником. Он молча промокнул свежие чернила и отправился за стол. Пушкин подошел к нему и показал рисунок из блокнота.

– Василий Яковлевич, не припомните такого персонажа?

Чуть сощурившись, хотя глаза были еще сильные, Лелюхин всмотрелся в бородача.

– Не припомню среди наших знакомцев.

– И мне никто не приходит на память, – согласился Пушкин.

– Алёша, кто таков?

– Некий Агафон Копенкин, выдающий себя за медиума Алоизия Кульбаха.

– Точно не из наших, – с уверенностью сказал Лелюхин. – По какому делу подать в розыск?

– По известному: отравление в «Славянском базаре».

– А он каким боком там очутился?

– Надо у него спросить, – вырвав листок, Пушкин положил перед чиновником. – Разошлите по всем участкам описание. Вы его ловко составляете. Сильно надо красавца разыскать.

– Разослать-то дело нехитрое, – ответил Лелюхин.

Пушкин прекрасно понял намек: ну кто перед праздником будет разыскивать какого-то субъекта? Да ни один пристав и пальцем не пошевелит. Рапортовать будут бодро, да только в лучшем случае – в окно выглянут. На том розыск и закончится.

– Безнадежно? – тихо спросил Пушкин.

Лелюхин сочувственно пожал плечами.

– Разошлем непременно, – добавил он.

Между тем Эфенбах с Агатой заливались, как соловей и соловушка. Пора было разрушить идиллию, какой не место в сыскной полиции. Пушкин подошел и громко попросил разрешения обратиться. От такой невежливости Михаил Аркадьевич скривился.

– Ну что вам, куда, раздражайший мой?

– Нужно установить круглосуточное наблюдение.

Эфенбах невольно обменялся взглядом с Агатой: дескать, с какими скучными личностями приходится иметь дело. Оба прыснули, как шалунишки.

– Где желаете, расчудесный мой, наблюдательный пост поставить? – еле сдерживая смех, проговорил Эфенбах.

– В номере «Славянского базара», – сухо ответил Пушкин.

– Зачем же?