– Одиннадцать.

– Возраст, когда старший сын входит в семейное дело. Неужели вашему отцу все удалось скрыть от старшего сына и домашних?

– Мне было… – Виктор Филиппович задумался. – Лет семь… Нет, восемь. Многое помню, очень хорошо помню. Но чтобы в доме обсуждали какое-то страшное происшествие… Батюшка наш, Филипп Парфенович, нрава был крутого, ему никто поперек не смел сказать, весь дом в кулаке держал. К нам был в строгости, но зря никогда не обижал. Гришка был тогда маленький, а я… Нет, не было никаких разговоров. Уж мы бы точно узнали.

– Значит, Филипп Парфенович дело не только замял, но и огласки не допустил, – сказал Пушкин, подтолкнув носком ботинка бутылку, отчего она завертелась волчком. – Больших расходов стоило.

– Батюшка за ценой никогда не стоял. Получал что хотел.

– В ресторан «Славянского базара» ездил?

– О своих делах никогда не рассказывал, а нас никогда не возил.

Пушкин сунул руку в карман пальто, достал револьвер и протянул, держа за дуло.

– Спрячьте как можно дальше.

Виктор Филиппович принял оружие, неумело держа обеими руками, как будто это было тяжело для него.

– Благодарю, – сказал он. – Подарок отца. Один из редких, что от него достались. Мне-то теперь что делать? Посадите?

– Сажают картошку, – ответил Пушкин. – А у нас заключают под стражу. Оснований пока не вижу.

Немировский тяжко вздохнул.

– А я-то надеялся… Куда деваться? Дома от страха умру. Вдруг опять увижу?..

– Что увидите? Опишите.

– Нет… Не просите… Пощадите.

– В таком случае мой вам совет: оставайтесь в этом номере еще дня три. Пока срок не выйдет. А там видно будет.

– Я так не могу, Ирина от волнения заболеет.

– Как хотите. Вам решать. – Пушкин пожал плечами и направился к двери.

– Постойте! – вдруг вскрикнул Немировский.

Пушкин остановился.

– Я вспомнил, – продолжил Виктор Филиппович. – Как раз лет двадцать назад отец исчез из дома дня на два или даже на три, а маменька рыдала сутками напролет. Потом все сразу кончилось. Что случилось, нам не рассказали, но настрого приказали забыть и ни с кем даже полусловом не обмолвиться. Забыть навсегда. Быть может, это то самое.

– Прикажите убрать номер и поживите в нем в тишине и покое, – сказал Пушкин. – Еду заказывайте сюда или спускайтесь в ресторан гостиницы. Только не в часы позднего завтрака, когда там кушает ваш старший брат.

Дверь захлопнулась. Немировский так и стоял, сжимая револьвер.

14

В подданном Российской империи взращено особое начальственное чувство. Если подданный видит перед собой начальника, даже не своего, а вообще начальственную персону, спина его сама собой приобретает прямое положение, а руки вытягиваются по швам. Что можно считать большим прогрессом: ранее, еще лет пятьдесят назад, колени подгибались бухнуться барину в ноги. Нечто подобное испытал Сандалов. Он нюхом чуял, что чиновник полиции не минует его. И оказался прав. Пушкин не спеша подошел к конторке. Портье исправно приветствовал его.

– Имею честь доложить важные сведения! – отрапортовал он.

– Важные сведения нам нужны, – ответил Пушкин, поворачивая к себе книгу записей гостей.

– Та самая девица преступного умысла взялась за свое!

– Какой ужас! Что она себе позволяет? – возмутился Пушкин, разыскивая нужную запись. – Что в этот раз?

– Совершила знакомство с важным постояльцем.

– Что вы говорите? Кто таков?

– Синьор Коччини, знаменитый фокусник.

– Опять не без вашей помощи?

Сандалов благородно возмутился:

– Что вы, господин полицейский, тогда леший попутал! Чтоб я еще когда-нибудь. Сама назвала его имя.

Пушкин оторвался от записей.

– Сама?

– Именно так! Подходит и говорит: укажи мне, любезный, синьора Коччини.

– Поразительная наглость. Но жалоб на кражу к нам не поступало.

– В том-то и дело! – Сандалов перешел на доверительный шепот. – Она эдак ловко с ним познакомилась, но портмоне не срезала, а отдала ему!

– Зачем?

– Ума не приложу!

– Коварная девица. Не спускайте с нее глаз, портье! – строго сказал Пушкин.

Сандалов выпрямился до невозможной стройности, если учесть округлое брюшко.

– Слушаюсь! – рапортовал он.

– Вот что, любезный, есть дело не менее важное.

Портье был готов служить верой и правдой.

– Постоялец ваш, маг Алоизий Кульбах, так и не появлялся? – продолжил Пушкин.

– Никак нет, с тех самых пор не видел.

– С «тех самых» – это с каких конкретно?

Мгновенная задумчивость окончилась прозрением.

– Так ведь с вечера воскресенья уже как не был! – сообщил Сандалов.

– Вспомните, что он делал в тот вечер.

– Хоть не положено гостей обсуждать, но скажу по чести: странный господин. Только заехал, не прошло и получаса, как убежал. Вернулся, наверное, часа через три и тут обратно бежит, к выходу. Сильно взволнованный и спешил сильно. Как сейчас помню: проскочил мимо, ключ швырнул и прямиком в двери. Господин далеко не вежливого обхождения.

– В котором часу это было?

– Точно не скажу, около девяти, вероятно.

– Можете описать, как он выглядел? – спросил Пушкин, вынимая черный блокнот.

Сандалову пришлось напрячь все извилины. Результат того стоил. По описанию выходил мужчина среднего роста с густой рыжей бородой, шевелюрой, бровями и особо пушистыми рыжими бакенбардами. Из-за обилия рыжей растительности на лице трудно определить возраст. Вспоминающий постояльца портье казался котярой, который подбирается к крынке сметаны. Закончив быстрый эскиз, Пушкин развернул блокнот.

– Похож?

Сандалов с радостью подтвердил, что портрет удивительно похож. В рисунке не передать одну особенность: маг сильно горбился. Как будто хотел казаться ниже ростом.

Портрет загадочного медиума появился. Вот только где он сам мог прятаться в Москве, было большим вопросом. Пушкин выразил портье благодарность за старания, чем значительно ободрил его дух.

– И вот еще что, любезный, – продолжил он. – Если господин Кульбах появится, немедленно отправляетесь за городовым, от моего имени требуете задержать и доставить в сыскную полицию.

– Так точно! Можете не сомневаться! Исполним, как полагается.

– Рад слышать. Теперь прошу ключ от его номера, – и Пушкин протянул ладонь.