лежать не земле! – рассерженно воскликнула Пибоди. – Можете схватить воспаление легких!

Ей уже хотелось домой, в свою постель. Ей хотелось завернуться в свою шаль. А они там пусть думают что угодно и пусть делают все, что хотят.

Котильон катился все дальше, своим чередом во втором туре, и, словно маяк в море, стояла в зале мисс Фрей и видела, как весь город, танцуя, проплывает мимо…

Делая сложнейшие па, танцевал Тим Теллертон, а его дама двигалась абсолютно независимо от музыки и одновременно не спуская с него глаз. У Теллертона под улыбкой скрывалось ужасное отчаяние. Кэтрин Фрей узнавала отчаяние, в какой бы форме оно ей ни встречалось – ей, что жила в близком соседстве с беспомощностью. «Так ему и надо, – думала она, – лжец бессовестный и прогнивший насквозь!» Теллертон с дамой прошли в танце мимо нее, и Фрей вдруг, не подумав, воскликнула:

– К телефону! Мистера Теллертона к телефону!

В дверях тамбура она кратко объяснила ему, что никто не звонил.

– Моя фамилия Фрей, я курирую счета в «Батлер армс». Мне показалось, что у вас не было желания танцевать…

– Это очень мило с вашей стороны, – серьезно ответил Тим Теллертон.

Она пожала плечами, и они какой-то миг постояли рядом, глядя на танцующих. Третий тур котильона уже начался.

– Извините, – сказала Пибоди и проскользнула мимо в дверь, шустрая, словно мышь, и вдруг музыку прорезал крик. Повторяющийся долгий крик какой-то женщины… Мертвая тишина… Посреди площадки лежал, подогнув ноги, маленький толстый человечек. Кто-то поблизости прошептал:

– Это же мэр города. Он никогда не любил танцевать…

Оркестр заиграл блюз. Медсестра, одетая в обычное платье, выскочила из вестибюля, и мэра унесли; лица его так никто и не видел. Тим Теллертон сунул руку в карман и сжал подаренный ему цветок; то был гибискус, уже увядший гибискус… Эти цветы вянут почти тотчас же.

– Позвольте представить, – сказала миссис Рубинстайн. Глаза ее были черными как уголь, – Тим Теллертон – мисс Пибоди! – Она взяла Пибоди за руку легко, но довольно крепко. В ее хватке чувствовалось указание, подсказка – держать себя в узде.

Он автоматически изрек:

– Роза, мисс Пибоди, роза всегда была моим любимым цветком. Потанцуем!

Эвелин Пибоди охватило замешательство, то самое замешательство, которое находило на нее, когда что-либо случалось неожиданно, сразу и ей приходилось делать то, чего от нее ожидали другие. Все слова сразу исчезли, она не попадала в такт музыки. Под люстрой, где упал мэр, никто не танцевал. Танцевать именно сейчас было бы ошибкой, причем бессердечной. Пибоди чувствовала себя худо, голова кружилась… Наконец она пролепетала:

– Не знаю, я в самом деле не знаю… Он всегда старался уйти домой в девять…

– Вы знали его? – спросил Теллертон.

– Нет! Однако умереть в самом разгаре весеннего бала!

Люди вокруг нее, казалось, утратили весь свой разум, они скользили с быстротой молнии мимо, взад-вперед, вверх и вниз по лестнице и снова рывком возвращались обратно, совсем в другую сторону, весь зал был какой-то косой… Она пыталась взглянуть на Теллертона, взглянуть мельком – и видела лишь множество крупных белых зубов, их было слишком много, – возможно, у него больные десны, тогда зубы растут, кажется, именно так. Но нет, только не у Тима Теллертона, только не у него… Шаль по-прежнему лежала на подоконнике. Пибоди круто остановилась, пробормотав что-то о ночном ветре. Она сделала легкий книксен, напоминавший поклон, рванула к себе шаль и выбежала из клуба.

Томпсон лежал, свернувшись калачиком за автомобилем, но он не спал. Пибоди неустанно, раз за разом повторяла, что пора идти домой.

– Это правда, Пибоди, это абсолютная правда, – отвечал Томпсон. – Нам… нам надо идти домой!

Поднявшись на ноги, он отыскал свою трость, и они вышли с места парковки, пересекли пирс и двинулись дальше – в нескончаемый, поросший травой мрак. Платье ее полоскалось, точно парус на ветру. Теперь она чувствовала себя лучше и больше не мерзла. В прежние времена нижние юбки всегда были из тафты, они шуршали на ходу.

Сняв очки, она заплакала.

Чудесно было идти по траве. Вдоль берега покачивались сотни белых увеселительных шлюпок, но ни одна из них не была освещена.

Пибоди крикнула навстречу ветру:

– Мэр умер в самом разгаре котильона!

– Что? – спросил Томпсон.

– Мэр! Он умер в самом разгаре котильона! А когда лежал на полу, выглядел ужасно!

– Пибоди, – отвечал Томпсон. – Послушай-ка, что я скажу. Они все выглядят так, когда лежат на полу. Мой друг Йеремия Спеннерт обычно спрашивал: «А что потом?» Размышлять тут не о чем. С ними покончено, и, возможно, они стали чуточку разумнее.

Пибоди же только плакала от усталости и тревожного напряжения, оплакивая всех, кто умер в разгар танца, и всех, кому не довелось танцевать. Она вытирала глаза шалью, и ей было трудно находить дорогу. Вдруг полил дождь.

– Пибоди, – строго проговорил Томпсон. – Теперь уже хватит! Ты оплакиваешь мэра?

– Нет, не его, никого! Но так жалко людей!

– Что ты сказала, что означали последние слова, которые ты произнесла?

– Что людей жалко! – воскликнула Пибоди. – Что их надо жалеть!

– Дерьмовая болтовня! – возмутился Томпсон. – Пибоди, у тебя не все дома! А коли хорошенько подумаешь, не пожалеешь ни единого дьявола, но ведь ты не осмелишься подумать как следует…

Он завернул в какие-то кусты, и его вырвало. После этого он сказал, что Вторая авеню, скорее, восточнее.

Они стали подниматься в гору. Дождь лил все сильнее, а уличные фонари с долгими промежутками раскачивались над ярко-зеленой растительностью, шумевшей на ветру, и над окнами, черневшими в стенах домов.

– Однажды, – заговорила Пибоди, – мы с папой отправились к реке, а погода испортилась, стала вдруг такой же, как сейчас. Он повел нас к какому-то заброшенному дому. То был удивительный дом со сломанным полом. Я заснула на полу. Ветка с зелеными листьями протянулась через открытое окно прямо в комнату и оказалась как раз над моей головой…

– Пибоди, я не слышу, что ты говоришь, – ответил Томпсон, – я не услышу больше ни единого слова из тех, что кто-либо скажет мне нынче ночью.

Они вернулись обратно в «Батлер армс» и расстались в вестибюле. Всю ночь продолжал лить дождь, почти тропический дождь, что принес такую огромную пользу длинному прибрежью, граничащему с Мексиканским заливом.

13

Утром дождь почти прекратился, и дождинки падали так тихо, словно где-то раздавался легкий шепот. Все в доме спали. Ближе к полудню постояльцы стали один за другим выходить на веранду, но еще не разговаривали между собой.

В час пополудни миссис Рубинстайн отправилась