молчалива. Постояльцы пансионата пошли завтракать и снова вернулись обратно, а она по-прежнему молчала. Все сидели друг рядом с другом в своих креслах-качалках, глядя на улицу и расположенный напротив «Приют дружбы».

Мистер Томпсон явился, когда было уже одиннадцать часов. Он был в своем черном костюме и при слуховом аппарате. Безо всяких колебаний прохромал он к жене и сказал:

– Тельма! Большой сюрприз видеть тебя в Сент-Питерсберге. Надеюсь, ты в добром здравии?!

Голос его очень изменился, такого голоса они у Томпсона прежде никогда не слышали.

– В добром здравии! – необычайно энергично произнесла Тельма Томпсон. – Мое здоровье – всего лишь то, что не интересовало тебя последние восемнадцать лет…

– Что ты сказала? – спросил Томпсон. – Я не расслышал.

– Восемнадцать лет тебе не было дела, как я себя чувствую!

Он покачал головой и повернул свое большое, поросшее волосами ухо к ней, и тогда она закричала:

– Ты сбежал от меня!

Она забыла про все на свете и, одержимая лишь своим гневом, воскликнула:

– Ты пустился в путь, оставив меня одну с собаками и садом, и ни много ни мало – в день юбилея, с тридцатью приглашенными гостями!

– Что говорит моя жена? – огорченно спросил Томпсон. – Какая-то неприятность?..

Миссис Рубинстайн заметила, что гостиная в распоряжении супругов Томпсон, если им необходимо обсудить личные вопросы.

– Обсудить! – разразилась, дрожа, Тельма Томпсон. – Ведь с ним обсуждать что-либо невозможно!

– Кажется, я смогу вам помочь, – предложила миссис Моррис. – Давайте запишем, что вы и что он собираетесь сказать друг другу. Это очень хороший способ. Что мне записать?

Миссис Томпсон рассерженно взглянула на блокнот, лежавший на коленях миссис Моррис.

– Идиотство! – изрекла она. – Пишите: «Ты оставил меня, не сказав ни слова. Почему?»

Томпсон надел очки и прочитал, а затем сказал:

– Я просто устал. Я оставил письмо, где было сказано: «Я устал».

– А дальше? – спросила миссис Моррис.

– Так не годится, – решила миссис Томпсон. – Никакой настоящей беседы не получится.

Миссис Хиггинс, наклонившись вперед, спросила:

– Вы его любили? Тогда, восемнадцать лет тому назад?

– Нет. Не любила!

– Тогда… Любите ли вы его теперь?

Тельма Томпсон рассмеялась.

– Оставьте!.. – сказала она.

– Но чего же вы хотите?

А все, чего она хотела, все, чего желала, – это наконец высказаться и расквитаться с ним, она желала увидеть, что осталось от него после всех этих восемнадцати лет. Она желала узнать, стыдится ли он, раскаивается ли он… И какова ее вина, почему он бросил на нее весь их дом… и нашел ли в жизни нечто важное, чего она не понимала… Как могла миссис Моррис спрашивать, чего она хочет! Как могла она знать?.. Найти его было трудно, почти невозможно, да и дорого к тому же, но постепенно она не смогла уже больше думать ни о чем другом, кроме как найти его и поговорить. Да… говорить с ним часами, целыми днями, а потом, когда все было бы сказано и все стало бы ясно и со всем покончено… и тогда наконец-то настала бы мирная, спокойная жизнь!

– Что написать? – спросила Элизабет Моррис.

Тельма Томпсон поднялась и воскликнула:

– Напишите, что никто не может говорить с тем, кто никогда не отвечает; напишите, что есть люди, которые не терпят дурного запаха и того, что в доме никогда не бывает чисто; напишите, что добрые друзья лучше злых и интеллигентных! Пишите что хотите, вы… пишите хоть целый год, но вы даже половины не напишете!

Она ринулась вперед и помчалась по веранде с вязаньем в руках. Прочь отсюда, в отель, в автобус, в Айову! Лицо ее покрылось красными пятнами, и она заплакала.

– Тельма, – произнес Томпсон, схватив ее за полу плаща. – Тельма Томпсон! Сейчас ты уйдешь, и мы больше никогда не увидимся, а я не слыхал ни слова из того, что ты сказала. Я расстроен. Я очень расстроен. Поверь мне, я был невозможен от начала до конца…

Какой-то миг жена Томпсона постояла молча, не глядя на него. Затем решительно спустилась вниз, на улицу, и на веранде еще довольно долго слышались ее шаги.

Никто не проронил ни слова. Миссис Моррис рисовала большие круги в своем блокноте – один пустой круг за другим, длинные ряды кругов…

После появления Тельмы Томпсон кресло-качалка Томпсона опустела, он читал лишь в своей комнате, далекий даже от ограниченного мира других.

День за днем, читая книгу за книгой, он все больше убеждался в том, что Тельма нарушила остроту его комментариев и уничтожила его непосредственную радость от чтения книг. В своей невероятно наивной простоте они не были больше достойны его иронии.

Давным-давно отринутые воспоминания вернулись к нему, терзая его память, а по ночам неизлечимо опустошающие кошмары уничтожали и сон. Томпсону снилось, что дом сгорел, что это он сжег весь дом, а упрекавших его обугленных женщин вытаскивали из золы. Рыдающие, сетующие женщины бродили в кустах за его окном, прижимая лицо к стеклу. Они бежали за ним по улице, он слышал, как приближается стук их каблуков, они так и кишели повсюду! А дом сгорал каждую ночь.

Он наливал воду в банку с окурками сигарет, но и это не помогало. Пока он направлялся к бару Палмера или мирно сидел за своим бокалом пива, этого несчастного человека могло внезапно обуять сомнение, и он спешил обратно, чтобы удостовериться: его комната не горит. Несколько раз проходил он в саду мимо Юхансона, не отрывая глаз от земли. Однажды Юхансон остановился и спросил:

– Мистер Томпсон? Как поживаете? Вам ничего не надо взять у меня сегодня?

Но Томпсон только отпрянул назад и прошел мимо.

Большей частью он сидел у своего окна, затененного огромными зелеными листьями; раннее лето грянуло в своем полном расцвете, и зелень заполонила и защитила всю его комнату. Томпсон придумал новую игру, его мир был ныне джунглями. Джунгли за его окном становились все глубже и все гуще и гуще. Он дозволил их неистово-яростной растительности обрушиться на весь Сент-Питерсберг. Вьющиеся растения незаметно вползали на каждую веранду, смягчали и приглушали всякие звуки, заставляя останавливаться кресла-качалки. Непроходимые джунгли все разрастались, заполоняя город.

Внутри обезлюдевших домов и вдоль заросших улиц крались хищные звери, дикие и неисчислимые – тигрицы и самки шимпанзе, – от них невозможно было избавиться, невозможно запереться в своем доме, невозможно понять…

Представление о том, что мир – это джунгли, утешало Томпсона, и мало-помалу дом – в его воображении – переставал гореть. Иногда в дверях на лестнице он мог даже выплеснуть обвинение.

– Пибоди, – спрашивал он, – ты-то живешь честно?

Он пугал мисс Фрей: