Мулявин обхватил голову руками, зажав уши и тем самым на несколько секунд отрезав себя от внешнего мира. Потом всем сделал знак молчать.

— Раз утверждённый список песен летит псу под хвост, ставим первое отделение на белорусских, из русскоязычных — только «Расскажи мне отец» на музыку Ивасюка. Второе — «Весёлые нищие». Егор! Я сейчас набросаю список. Делаем вступление из «Крика птицы», потом пусть Андрей будет готов к «Червоной руже».

— Можно вспомнить Nie Spoczniemy из «Червоных Гитар», что пели в Польше, — предложил кто-то, и тут взвился Волобуев:

— С ума все посходили? В Польше антикоммунистические беспорядки, военное положение! Забудьте! Никакой Польши нет.

Наверно, от всей Польши уцелела одна Анна Герман, если её пустили в выпуске «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады» в новогоднюю ночь, а так — огромная дыра между СССР, Чехословакией, ГДР и Балтийским морем, усмехнулся Егор, но только внутри себя. Что любопытно, к его рождению в будущем от всей этой географии уцелеют лишь Польша и Балтийское море, окружающие социалистические государства растворятся в истории.

Получив список, правда, пока только первого отделения, Егор поплёлся к Медведко.

Андрей невозмутимо восседал у микшерского пульта, рассматривая публику, начавшую заполнять небольшой зал.

— Смотри! Они переиграли плей-лист!

— Нет проблем. Пока я жив, всё будет нормально.

Не раз наблюдая за его работой, Егор удивлялся. Понятное дело, тот давно привык к пульту, включая каждый кабель от инструмента или микрофона в один и тот же разъём. Тем не менее, труд звукооператора впечатлял: он чётко выделял звук всех инструментов и вокал, устанавливал не только громкость, но и тембровую окраску, компрессию, распределял по каналам, чтоб звучание оставалось объёмным. У гитаристов регулировал предусиление гейном, чтоб обеспечить овердрайв в партиях рока. Во время исполнения звукач больше руководил ансамблем, чем сам Владимир Георгиевич.

— Андрей, если меня заберут, так сказать, в музыканты, кого найдут на моё место?

— Надеюсь кого-то натаскать себе на замену. Вижу — ты не рвёшься, и ладно.

— А Сафронов? Он какой был?

— Дениска? Рубаха-парень. Шебутной, заводной. Слух отменный, но пульт ему бы не доверил. Ненадёжный.

— Слышал краем уха, он кокс нюхал, — как бы между прочим бросил Егор, ступая на тонкий лёд.

— Кто тебе сказал?

— Вот так сразу и признаюсь. Кокс — это статья. Даже хранение. Это я тебе как студент юрфака заявляю. Но ему всё равно.

— Да. Бедному парню всё равно. Не, про кокс не слышал. Давал мне курнуть какую-то дурь в скрутке. Торкнуло, но не сильно. Он чаще меня баловался. Куда такому за пульт.

— Интересно, где брал?

— Не распространялся.

Во время первых гастролей Егор не торопился приставать с расспросами. На вторых уже вроде как вписался в коллектив, мог позволить более откровенные разговоры. И вот, сразу результат. Подозрение о наркотиках подтверждается.

На самом деле, Образцов преувеличивал вероятность неприятностей от наркоты вот прямо на ближайшем зарубежном турне. Вообще, люди 1982 года очень мало знали о действии наркотиков, в то время как коллеги-музыканты на Западе ширялись массово, смерть от передоза считалась чуть ли не нормальной составляющей профессии. Сто процентов, тот же Мулявин, нюхнув кокаин, взбодрится, но его вряд ли потянет нести чушь в микрофон. Что касается последствий, дороги в один конец от лёгких наркотиков к тяжёлым, то для артистов в любую эпоху дела складывались особенно плохо. Все проходят пик звёздности, все тяжело воспринимают нисходящую фазу. Многие пытаются подстегнуть творчество наркотой. Или глушат душевную неустроенность. В 1980-е годы в СССР было принято спиваться, а не ловить приход. По крайней мере, за хранение водки не предусматривалось ответственности, как за хранение наркоты.

Наконец, зал наполнился и переполнился. Какое бы ни было неприятие «москалей», авторитет «Песняров» сработал. Плавно погас свет, прожекторы выхватили сцену. Володя Ткаченко вышел к самому её краю.

Егор видел, как Андрей переместил от себя движок гейна, а громкость отрегулировал, как только зазвучала первая струна.

Проигрыш из «Крика птицы» был, если не смущаться каламбурчика, беспроигрышным, современным и, наверно, вызывал бы шок у ревнителей «чистого» советского искусства и персонально Тихона Хренникова, бессменного председателя Союза композиторов СССР, назначенного на эту выборную должность лично Иосифом Сталиным. Хренников пронёс верность сталинизму через «оттепель», «застой» и «перестройку».

Затем вышел Мулявин. Говорил он по-русски.

— Друзья! Для нас большая честь выступать в древнем Львове, в мире музыки он связан с именем Владимира Ивасюка, нашего товарища, коллеги, прекрасного человека и композитора, автора «Червоной руты».

— «Червону руту» давай! — донеслось из зала.

Голос кричавшего был настолько силён, что соперничал с усиленным через микрофон.

— С уважением к памяти Володи скажу, что нам он не доверил эту песню, а поступить против его воли совесть не велит, — выкрутился Мулявин. — Мы ещё споём произведения вашего земляка, а пока — наш ответ «Червоной руте». «Чырвоная ружа»!

— Музыка Владимира Мулявина, слова народные, — добавил Кашепаров.

Композиция в среднем темпе, в общем-то не характерная для «павольных спеваў» из основного репертуара «Песняров», была отлично встречена публикой.

Чырвоная Ружа, не стой на дарозе! Не стой на шырокай, хто йдзе — той ламае. Не стой на дарозе, Чырвоная Ружа, Хто йдзе, — той ламае, хто йдзе, — той сшыбае[1].

Зал завёлся. Когда Мулявин в конце шесть раз повторял «Чырвоная Ружа», зал начал подпевать. Егор выделил зычный баритон того мужика, кто требовал «Червону руту». Замену зритель принял.

И только потом, на разогретый зал, «Песняры» запустили «У долі своя весна». Егор, раньше её не слышавший, не мог взять в толк, отчего сыр-бор. Песня прозвучала мило и при этом настолько простенько в музыкальном отношении, что казалась исполненной каким-нибудь вокально-инструментальным ансамблем областного Дома культуры. Из этого материала можно было выжать намного больше! Странно, что чутьё изменило Мулявину[2].

Но — ничего. По выражению из будущего, пипл хавал. Аплодировали долго, даже вставали.

— А представь, как хлопали бы, если б Мулявин крикнул в микрофон «слава Бандере», — съехидничал Андрей.

Потом сыграли «Расскажи мне, отец» Ивасюка, спели по-русски.

Публика как-то посерьёзнела. У людей постарше выступила влага на глазах. Народ, замученный до почечных колик парадным официозом, умел отличать идущее от сердца от написанного по разнарядке композиторами-многостаночниками Хренникова.

Ивасюк не был членом Союза композиторов СССР. Мулявин в то время — тоже.

В перерыве, за минуту до окончания последней песни отделения, Егор побежал в