— Я не поддержу Отрепьева, — покачал головой Крапивин. — Он незаконный правитель.

— А другого нет, — развел руками Чигирев. — Сегодня пришло известие, что царь Борис умер. Федор еще молод. Власти он не удержит. Тем более что внезапная смерть Бориса для большинства населения — это явный знак божьего гнева, павшего на узурпатора. Да и не «природные» цари Годуновы, с точки зрения народа. Они наследника Ивана Грозного ждут. Пойми, Вадим, выбор сейчас не Годунов или Дмитрий Иоаннович. Выбор сейчас — Дмитрий или кровавая смута на восемь лет.

— Я не поддержу того, кто пришел с иностранными войсками, — отрезал Крапивин.

— Ну и глупо, — вздохнул Чигирев. — Ведь так просто и я тебя из заточения выпустить не могу. Приказ царевича: держать тебя под стражей, покуда не признаешь его Дмитрием и не поклянешься ему службу верно служить.

— Да хоть сгнию, — оскалился Крапивин. — Хотя скорее вы сгинете. Не примет вас русский народ.

— Очень надеюсь, что примет, — вздохнул Чигирев. — По крайней мере тогда мои труды прахом не пойдут.

Чигирев неспешно шел по Кремлю. Теперь уже «своему» Кремлю. Месяц прошел с того солнечного июньского дня, когда Москва колокольным звоном встретила царевича Дмитрия. Казалось, сама природа радуется вступлению в столицу нового государя. Только когда конь, на котором ехал Отрепьев, вступил на мост через Москву-реку, внезапно подул сильный ветер. Чигирев знал, что в будущем станут рассказывать о налетевшей буре, о том, как почернело небо и грянул гром. Нет, это был лишь короткий, неизвестно откуда налетевший порыв ветра. Но всё же историк видел, как омрачились лица людей в свите, как истово принялись креститься люди, собравшиеся приветствовать нового царя, как тень испуга пробежала по лицу самого Отрепьева. Что и говорить, дурной знак. И вряд ли кто-либо, кроме Чигирева, в этот день в Москве мог даже предполагать, насколько это зловещее предзнаменование. Но он отринул дурное предчувствие. Он верил в удачу.

Это был и его день. День триумфа самого Чигирева, человека, сумевшего достичь вершины власти. Впервые так близко к престолу встал человек не только бескорыстный и имеющий хорошо продуманную программу преобразования государства. Этому человеку даны были так же и знания об опасностях, стоящих на пути правителя, и опыт грядущих веков, и знание о событиях, которые еще только должны были произойти, и о поступках, которые люди еще только попытаются совершить. Да, в этот момент он чувствовал себя богом, одним из божеств, сошедших на землю, чтобы даровать людям свет.

С первого же дня вступления в Москву он не ведал отдыха. Он заслужил внимание Отрепьева еще год назад, когда во Львове явился к нему и изложил свой проект государственных реформ, которые должны были позволить привлечь народ на сторону нового монарха, укрепить страну, расширить её границы. Он заслужил доверие «царевича», когда в ходе своей поездки в Ватикан выторговал для него поддержку папского престола. И теперь, вернувшись ко двору, он направлял все силы на реализацию поставленной перед собой цели.

Работы было много. После нескольких удачных советов по внутренней и внешней политике (немудрено было советовать, коль скоро историк наперед знал действия всех главных героев драмы) Отрепьев жаловал Чигиреву дворянство и сделал своим ближайшим советником, а после вступления в Москву даровал боярство назло двум Адамам — Жулицкому и Дворжецкому. Оба польских полковника руководили шляхтичами и малоросскими казаками после отъезда Юрия Мнишека в Краков и были недовольны появлением нового любимца «царевича». Очевидно, с их подачи секретарь Отрепьева Ян Бучинский постоянно нашептывал самозванцу разные гадости про Чигирева. Но «Дмитрий» ничего не хотел слушать. Возможно, из-за того, что большая часть поляков во главе с Юрием Мнишеком оставила его накануне поражения под Добрыничами, а Чигирев прибыл в Рыльск из Ватикана как раз в самые тяжелые дни «сидения», когда почти все считали, что продолжение войны бесперспективно и с наступлением лета царские войска добьют самозванца.

Так или иначе, но влияние Чигирева при дворе росло, и вот сейчас он шел на очередную аудиенцию к «Дмитрию». На нем была богатая одежда польского шляхтича. Как ни тщился историк, но он не мог носить чрезвычайно сковывающий движения костюм боярина с меховой шапкой, двумя или тремя шубами (это в июньскую-то жару!) и длинными рукавами, зело мешавшими любой работе или применению оружия. В одежде простого русского дворянина он смотрелся в Грановитой палате, как бедный родственник, что было совершенно недопустимо при его новом статусе. У него не было военного чина, позволяющего носить военный кафтан. Западноевропейская одежда, пригодившаяся ему во время посольства в Ватикан, одинаково отрицательно воспринималась и поляками, и русскими. А вот богатый костюм польского магната был самое то. И главное, он позволял не расставаться с саблей, что очень радовало Чигирева, весьма пристрастившегося в последнее время к фехтованию.

С оружием у историка отношения были особые. Беря в руки саблю или шпагу, он чувствовал себя более сильным, уверенным. Сразу после возвращения в этот мир он вернулся к тренировкам. Во Львове, где собиралось войско самозванца, он постоянно проводил учебные поединки с беглыми русскими дворянами и шляхтичами. В Риме нанял себе учителя фехтования и с наслаждением осваивал искусство боя на шпагах и рапирах. Дал ему несколько полезных советов и Басов, когда они встретились в Кракове. Сложно было сказать, достиг ли он больших высот в фехтовании, но на дуэли, которую затеял один из шляхтичей (очевидно, не без наущения Бучинского), историк показал изрядное владение оружием и уже на третьей минуте, воспользовавшись перенятым у Басова приемом, ранил задиру и тем завершил поединок. Конечно, противник заставил его попотеть и даже сделал несколько весьма опасных выпадов, которые историк отразил не без труда, но все же дуэль была выиграна, а это очень подняло Чигирева в собственных глазах и в глазах шляхтичей, которые более всего уважали боевую удаль.

Вспомнив об этом эпизоде, Чигирев улыбнулся. «Вот тебе обычная жизнь средневекового вельможи, — подумал он. — Наслаждайся, историк».

Он поднялся на крыльцо Грановитой палаты и приказал немцу-стражнику доложить государю о своем прибытии. Через минуту перед ним распахнулись двери царского кабинета. Отрепьев сидел за рабочим столом в свободной «домашней» одежде. На скамье слева от него примостилась к стене зареванная Ксения Годунова. Чигирев с сожалением посмотрел на нее. Перед вступлением Лжедмитрия в Москву группа служилых людей удавила царя Федора Борисовича и его мать. Народу было объявлено, что боярыня и Федор отравили себя ядом. Однако дочь Бориса, Ксению, девушку известную на всю Европу своей красотой, заговорщики убивать не стали. Они поднесли ее новому правителю «для потехи», и Отрепьев, истинный сын своего времени, держал ее в качестве наложницы.

— Здравствуй, государь, — поклонился Отрепьеву в пояс Чигирев. — И ты, боярыня, здравствуй, — он кивнул в сторону Ксении.

— Здоров будь, — небрежно бросил в ответ Отрепьев и повернулся к Годуновой: — Ты здесь еще? Ступай. К вечеру в опочивальню придешь.