Ксения поднялась и, утирая слезы, вышла из кабинета. Дверь за ней закрылась.

— Садись, — указал Отрепьев Чигиреву на стул перед собой. — Рассказывай, что у тебя.

— С чего начать, государь, с хорошего али дурного? — осведомился Чигирев.

— Давай про доброе, — махнул рукой самозванец, — я в радости нынче.

— Хорошая ночка выдалась? — льстиво улыбнулся Чигирев.

— Хорошая.

— Оно и верно государь, девка-то справная.

— Справная, да не в том дело, — хищно улыбнулся Отрепьев. — Это полрадости, когда девку красивую в постель затащил. А вот когда дочку изменника пользуешь, а враг твой в могиле, вот где радость.

Чигирев исподлобья посмотрел на самозванца и в очередной раз подумал: «Ведь и впрямь верит, что он — чудом спасшийся Дмитрий. Бедный мальчик. Так ему и не суждено понять, что с самого начала Романовы растили из него игрушку в чужих руках. Нашли, видать, среди дворни похожего отрока и давай втемяшивать. А потом все кувырком пошло. Романовых убрали, а кукла вырвалась из-под контроля».

— Ну, что там у тебя? — нетерпеливо бросил самозванец.

— Народ твоему восшествию сильно радуется, — сообщил Чигирев. — На базарах и постоялых дворах только и разговоров, что о тебе. Говорят, царь природный на троне встал, справедливый. Ежели кто против тебя слово говорит, то, бывает, люди и сами ему бока мнут. И стрельцы тобой премного довольны. Прельстил ты их, когда из пушки вернее лучших московских пушкарей на потехе стрелял.

— Пушечному бою я у запорожцев целый год учился, на Сечи, — довольно потянулся Отрепьев. — Константин-то Острожский силою военной мне не пособил. Так я тогда на Сечь подался. Те, правда, на Москву тоже пойти отказались. Им, видать, любы только набеги на татар и турок. До природного государя православного им дела нет. Но науке ратной они меня добре обучили. И на том спасибо. А откель ведаешь ты, про что в народе говорят? Советнику-то моему, верно, льстят в глаза.

— Советнику, верно, льстят, — подтвердил Чигирев. — Да людишек я нанял, чтобы, в одежду стрельцов, купцов да дворовых людей переодевшись, разговоры выслушивали. И на будущее, государь, надобно таких людей при дворе держать. Недовольство-то, оно загодя зреет, и чем раньше его пресечь, тем лучше. Иначе весь народ против тебя встанет, а ты и знать не будешь.

— Это ты здорово удумал, — похвалил Отрепьев. — Смутьянов загодя выявлять надо. Только весь народ православный супротив меня не будет никогда. Я ж царь природный, не какой-то там Годунов.

— Заговор и немногие составить могут, — заметил Чигирев.

— И то верно. А не зреет ли заговора супротив меня? — игриво поинтересовался Отрепьев.

— Зреет, государь. И сам ты его выявил да главу его на плаху возвел. Только, вот, в толк не возьму, почто твоя царская милость, когда палач над ним топор занес, помиловать его изволила. Недобитый враг, он небитого вдесятеро опаснее.

— Это ты про Ваську-то Шуйского? — скривился Отрепьев. — Да пес с ним, с крикуном. Разговорчики он вел. Ты же сам говоришь, народ мне радуется и веру изъявляет. Не поднимется люд православный против царя своего природного. Вон, батюшка мой сколько крови христианской пролил, и не пикнул никто. Потому как царь он природный был. А я милостью править буду. Так и тем паче народ любить меня станет.

— Грозен был царь Иван, потому и молчали, — возразил Чигирев. — Милостью править — доброе царство строить. Только пока твои подданные — холопья с верху до низу, милость царскую без плети они как слабость поймут. И тогда жди бунта. Холопья, они не от ума бунтуют. Просто как дети малые, если без присмотра отеческого остаются, то набедокурить рады, просто чтобы волю почуять. Воля и вседозволенность для них одно. Только человек, который своим умом живет, по разуму действует. Но кто на барина да государя опираться привык, тот за злые деяния свои только от плети хозяйской расплаты ждет. А ты им плеть сию еще не явил. Ты вначале силу царскую покажи, чтобы боялись. А потом уж милость, чтобы любили.

— Пустое, — отмахнулся Отрепьев. — И без того любить будут, что я их от изменника Годунова освободил. А вот что воля и вседозволенность для них одно, это ты верно говоришь. И Басманов то же твердит, и Мнишек. А ты же сословью крестьянскому от дворян волю хочешь дать. Это как же будет? Сеять, жать кто будет? Они как волю получат, так и разбегутся все.

— Не разбегутся, государь. Крестьянин только трудом на земле живет. А будут они вольными хлебопашцами. И работать будут свободно, а значит усерднее. И подати в казну твою царскую платить больше будут. И главное — уйдет тогда холопство с Руси. Каждый за свою страну, как за дом родной, стоять будет. Своим умом жить научится. А коль не станет холопства, не нужен будет и кнут руке царской. Подданные тогда по разуму, ради пользы своей, а не из страха государя поддержат.

— Они государя поддержат, который им Богом дан, — возразил Отрепьев. — А коли крестьянам волю дать, то чем дворян да бояр, на службе отличившихся, жаловать? Они же опора государя и в войне, и в мире.

— Хлеб и богатство государства — опора престола. И создают их землепашцы и ремесленники…

— Пустое, — резко оборвал собеседника Отрепьев. — Сколько говорено уж. Ты мне лучше скажи, что еще твои люди выведали.

— А еще люди смущаются, что царь себя не по-царски ведет, — не без злорадства проговорил Чигирев.

— Как это не по-царски? — изумился Отрепьев.

— Стопами не ходит,[14]всё спешно да бегом. Бороду бреет. После обеда не спит, аки лях. Вся Москва православная после обеда спать укладывается и добродетелью сие почитает. А государь не спит да делами государственными занимается, может, и дьяволом наущаемый. Верхами ездит, сам из пушки палит, аки ратник простой. Смущен народ.

— Да что же за бредни? — обескураженно проговорил Отрепьев. — Ты же говорил, что они меня любят. Да и был я в Кракове. Сигизмунд стопами не ходит, верхами ездит, на балах танцует. И другие государи европейские, сказывают, так же.

— Так то европейские, а ты на Москве. Здесь ты не король, первый среди равных. Здесь ты посланец Бога на земле. И все мыслят, что божьему послу стопами ходить положено и после обеда спать да бороду растить, как дедами заведено. А если не делает этого государь, то сомнения у людишек возникают, подлинный ли это царь. У холопьев всегда так. По верхам судят. А вот коли свободные и сильные будут, то в корень смотреть начнут. Потому и говорю я тебе, освободи крестьян…

— Хватит! — крикнул Отрепьев. — Не хочу я днем спать. Не хочу стопами ходить. Хочу верхами скакать да из пушки палить, как в Речи Посполитой. А холопья обвыкнут. На то и холопья. Делом давай заниматься. Что поляки? Что папа?

— Ждут, когда латынство примешь да страну насильно в католичество приведешь. Чего же еще? Ради того тебя и поддерживали.