— Мой шурин сидит у меня в печенках, — сказал я, когда он запросто ехал по трамвайным путям на Утрехтской улице, не огибая островков безопасности.

За первым ликерчиком от хозяина последовало еще три на каждого, и я не знаю никого, кроме меня, кто в этих обстоятельствах сел бы в машину к Максу. Но мне надо было рассказать ему кое-что еще. Потом, я и сам не брезговал ездой по городским кварталам на повышенной скорости.

— Он все время интересничает, притворяясь, будто что-то знает. О том, что случилось внизу, я хочу сказать.

— Тогда он знает больше меня, — сказал Макс, на полной скорости направляя «мерседес» с площади Фредерика к повороту на улицу Сарфати.

Я искоса посмотрел на него; хотя уже стемнело, на Максе были солнечные очки. «Это заставляет быть настороже, — ответил он, когда я впервые увидел очки на нем и спросил, почему он их надевает. — Но велосипедиста без заднего фонаря действительно замечаешь слишком поздно». А потом он рассказал, что на проселочных дорогах частенько выключает фары и опускает стекла на дверях машины, что он чувствует себя «ближе к природе», когда на высокой скорости проносится мимо деревьев по обеим сторонам дороги. «Иногда даже закрываю глаза. Но когда слышу, что ветки бьют по кузову, приходится открывать».

— Не знаю, — сказал я. — Но когда вы заходили в последний раз — пес тогда еще залаял на Ришарда, помнишь? — он подошел ко мне и стал нудить: мол, он знает, как обстояло дело. Не знаю, чего он хочет, но это изрядно утомляет.

И не только шурин: через несколько дней после инцидента с Плутом жена без обиняков спросила меня, не имею ли я отношения к исчезновению госпожи Де Билде.

— Ты сама это придумала или твой зануда-брат накапал тебе на мозги? — спросил я.

— Фред, ты не имеешь к этому отношения? — повторила жена.

Ее взгляд не был ни огорченным, ни возмущенным — только серьезным. Я раскинул руки, будто хотел заключить ее в успокаивающие объятия; мне вспомнилась сцена в конце первой серии «Крестного отца», когда жена спрашивает Аль Пачино, не стоит ли он за недавними массовыми убийствами и сведением счетов в семье.

— Нет, — сказал я и обнял ее.

— Твой шурин, дай-ка вспомнить… — сказал Макс. — Слегка плаксивый, с недовольной рожей?

— Да.

— А жена такая, что перед ней даже под дулом пистолета штаны не снимешь?

— Да, похоже, ты и в самом деле ее видел.

— Не только видел. Я еще и поболтал с ней. Моя маленькая странность. Это меня просто завораживает, я хочу вблизи увидеть такого рода женщин. Хочу услышать, как они говорят, и увидеть их улыбку после какого-нибудь комплиментика. Может, это и болезнь, но я не могу удержаться.

У светофора перед улицей Вибо Макс проехал по трамвайным путям, а потом под визг покрышек свернул направо.

— Она бегала по твоему саду с двумя детишками. В остальном с этими детишками, похоже, все в порядке, но меня это всегда удивляет. Разве можно допускать, чтобы такие люди делали детей?

— Да.

— И как ты хотел бы поступить с шурином?

Я сделал глубокий вдох:

— Вообще-то, я собирался предоставить это тебе.

На площади перед станцией Амстел Макс съехал в маленький туннель, ведущий к улице Хюго де Вриса; проезжая мимо парка Франкендал, он сбавил скорость, выключил фары и опустил дверные стекла. Машина наполнилась деревенским воздухом летнего вечера.

— Я всегда могу послать к нему Ришарда, чтобы тот сделал небольшое предупреждение, — сказал он. — Но с другой стороны, теперь у нас есть планчик относительно «Миллионера недели», и нам не нужен никакой скулеж.

Я услышал название телепрограммы, и мое сердце екнуло; мне вспомнилась рожа Эрика Менкена, что вызвало тупую боль за глазами.

— А если его больше не будет?

Макс зажал губами сигарету и щелкнул зажигалкой на приборной доске.

— Я видел его детей, — сказал он. — В таких случаях мне труднее. Они еще маленькие, им нужен отец, пусть даже отец — пустое место.

Я тяжело вздохнул:

— Он совсем ничего не делает. Медитирует и складывает пазлы из пяти с лишним тысяч кусочков. Ты можешь откровенно признаться самому себе: не лучше ли будет его детям, если он останется для них смутным воспоминанием? Как снимок в фотоальбоме.

Со скоростью пешехода мы приближались к Средней дороге, где уже были выключены светофоры.

— Он верит в реинкарнацию, — сказал я.

— Папа…

Проходит несколько секунд, прежде чем я осознаю, где нахожусь; потом я вижу привычные очертания сада в бледном утреннем свете. У изножья шезлонга стоит мой сын.

— Мальчик мой…

Приподнимаюсь; от колен до затылка пробегает холодная дрожь, от которой сотрясается шезлонг. Протираю глаза и пробую улыбнуться:

— Который час?

Сын пожимает плечами:

— Не знаю. Полвосьмого или около того.

— Мама уже проснулась?

Он отрицательно качает головой.

— Я заварил кофе. Хочешь?

Сын возвращается с двумя кружками, берет садовый стул и садится рядом со мной. Сколько-то минут проходит в молчании. Из города доносятся первые звуки: захлопывается дверь машины, вдалеке слышится неясный гул окружной дороги, поезда на маневровых путях тоже пришли в движение.

— Ты нигде не видел диска с «Бешеными псами»? — спрашивает наконец Давид.

Поразмыслив, я вспоминаю. В машине. В новой машине, если быть точным; в новой машине под задним сиденьем есть плеер на шесть компакт-дисков, и я вставил в него диск с «Бешеными псами», чтобы во время короткой поездки домой из автосалона на юго-западе Амстердама с помощью песни «Stuck in the Middle with You» протестировать возможности шести динамиков. Сначала у них не было «джипа-чероки» нужного цвета. «Если вы выберете не черный, а темно-синий, то уже в конце недели сможете забрать его домой, — старался продавец, — а черный надо везти из Соединенных Штатов, время ожидания составляет четыре месяца». Но я твердо стоял на своем: машина должна быть черной, и только черной. Темно-синяя сама по себе не вызывает отвращения, но если учесть, какого цвета «лендровер» у Эрика Менкена, купить ее будет совершенно немыслимо. «Послушайте, — сказал я тогда, вовремя подавив в себе желание достать из кармана брюк свернутую пачку купюр и расправить ее прямо перед носом у продавца. — Послушайте, я же плачу наличными. Не надо рассказывать, что ни в одном другом автосалоне „Джипа“, в Нидерландах или еще где-нибудь в Европе, не стоит черный „чероки“ в ожидании более терпеливого покупателя, чем я». Через час — я провел это время, листая газеты в уголке отдыха для клиентов, — из-за стойки донеслись спасительные слова: на следующий день из Брюсселя в Амстердам привезут черный «чероки», который я смогу забрать еще через два дня.