– Тогда открывай.

Я открыла. Коробочка была скромной – коричневая, бумажная, с простой бечевкой, ее скрепляющей, Лиетт и правда плохого мнения о мишуре, – недостаточно большой для оружия, недостаточно булькающей для алкоголя. Я аккуратно ее развернула, уставилась на содержимое.

– Ножик.

Очень хороший ножик, не пойми неправильно: крошечное, идеально закаленное лезвие, с изящной деревянной рукоятью, в искусно сшитых ножнах.

– Ножик? – фыркнула Лиетт. – Полагаю, если ты считаешь, что клинок, мастерски выточенный непревзойденным кузнецом, рукоять, превосходно вырезанная непревзойденным деревщиком, и все это обработано от суровых погод, непреднамеренного вреда и всестороннего износа, это всего лишь «ножик», то разумеется. По моей точной оценке, требования, которые я заказала, делают сие произведением искусства. – Она поправила очки, сощурилась на нож. – Впрочем, кончик не столь утончен, как мне хотелось бы. Ручаюсь, что могу это исправить.

Я взяла ножик, перебросила из руки в руку. Хороший вес, баланс, острый как тварь, но…

– Для чего он? – спросила я.

Лиетт моргнула.

– Что значит для чего он? Это нож. Он для… ножовщины. Ну, знаешь, резать веревку, кожу, подобное.

– Ножовщина – это когда режут человека. А этим – спасибо тебе, кстати – даже не пощекочешь.

Я помнила этот день.

Спустя всего несколько недель после нашего знакомства. После того, как я первый раз ушла, и она решила, что это лишь случайность, которую мы переживем. До того, как я ушла второй раз, и она поняла, что это не случайность. В тот день мы поссорились – она сказала слова, которые меня ранили, я вышвырнула что-то в окно. А потом я держала ее в объятиях, и она положила голову мне на грудь, и в пространстве между нами мы нашли причину продолжить.

Ненадолго, по крайней мере.

Я помнила и этот сон.

Он каждый раз был разным – настолько, что я с трудом вспоминала, как оно случилось на самом деле. Иногда я говорила все правильно, и она смеялась, улыбалась. Иногда я говорила все неправильно, и мы тут же возвращались к ссоре. Однажды я просто схватила ее и поцеловала, и долго пыталась понять, чем же она пахнет.

Жасмин. Она любила цветочные запахи.

Но всякий раз концовка была одна. Неважно, что я говорила, что я делала, как старалась или нет. Концовка все равно была одна.

Улыбка исчезала. Лиетт отворачивалась. Я тянулась к ней. Она была слишком далеко.

– Прости, – произнесла я. – Он мне нравится. Правда.

– Нет, не нравится.

– Я же сказала, что нравится! – рявкнула я.

– Сказала, – согласилась Лиетт. – А еще сказала, что им нельзя убить человека. Да, нельзя. Он не для того. Я не… – Она стиснула зубы. – Я не хочу давать тебе оружие.

Я моргнула.

– Почему? Мне нравится оружие.

– Не нравится. Ты его любишь. Ты никогда не перестаешь думать об оружии.

Я сжала губы, по шее пробежали холодные мурашки.

– Перестаю. Переставала. Вчера же, разве нет? Когда говорила то самое, когда мы делали то самое?

Лиетт обхватила себя руками, закрыла глаза.

– И мне пришлось просить тебя вынести ту… ту штуку из комнаты, чтобы мы смогли. – Она глянула на дверь, за которой в своей первой кобуре, что он позже сжег дотла, лежал Какофония. – Я до сих пор чувствую, как оно пялится.

Я вздохнула, откинулась назад.

– Я говорила, он не может…

– Оно, – перебила Лиетт. – Это оружие, а не человек.

– Он! – рявкнула я в ответ. – Какофония – это Какофония. Он – это причина, по которой я вернулась живой. Шрам – это не развлекуха, мать ее. Я там сражаюсь.

– Даже не смей читать мне нотации по поводу опасностей, о которых я прекрасно осведомлена. – Лиетт развернулась ко мне, и суровый взгляд за линзами очков медленно погас. Она вздохнула, потерла виски. – Я… я знаю, что там тяжело. Знаю. Но… когда уже станет достаточно?

– Достаточно чего?

– Оружия, сражений, убийств? – Лиетт подалась вперед, уставилась на шрам, что извивался от моей ключицы до живота. – Когда уже станет… когда я смогу…

Она не сумела найти слова. Еще одна причина, по которой я понимала, что вижу сон. Но, как ни крути, ударило больно. Я упала на кровать, прикрыла глаза руками, вздохнула.

– Прости, – прошептала я.

Потянулась, вслепую зашарила по постели. Не знаю, потянулась ли Лиетт в ответ. Но ее ладонь все равно оказалась в моей.

– Прости за незнание, – продолжила я. – Хотела бы я знать столько же, сколько ты. Хотела бы видеть все, как ты, но не умею. Я не знаю, как… все наладить. Не знаю, как перестать любить оружие, или как перестать нарываться на бой, или как перестать… все это. Я не знаю, потому что я не думаю. Я просто нахожу клинок, нахожу имя, и все случается и… я не знаю, как положить этому конец. Я еще не поняла. Прости.

Я стиснула ее руку.

– Но это не все, что у меня в голове. Там ты. Всякий раз, как сражаюсь, я думаю о тебе. Всякий раз, как истекаю кровью, я думаю о тебе. Всякий раз, как падаю и в рот набивается грязь, все, о чем я могу думать – это что нужно встать и похромать прочь, чтобы вернуться к тебе. Я не знаю, как положить этому всему конец. Но я на пути к разгадке. Надеюсь, что на пути. Однажды я пойму.

И это все те слова, которые я не сказала тогда.

Все те слова, что я носила в себе, глубоко, с болью, как любой шрам.

Все те слова, что я потеряла, как потеряла тот нож, где-то на той суровой земле.

Мне все приснилось, потому что такого не случилось на самом деле. Но в то же время сны не такие. Этот не обволакивал нежностью. В нем все еще было больно.

Больно, когда я произнесла те слова. Больно, когда она стиснула мою ладонь. Больно, когда меж моих пальцев заструилась кровь.

– Правда? – просила Лиетт.

Я опустила взгляд. Ее руки стали ножами.

– Поймешь?

Я подняла голову. Лиетт больше не держала мою руку. Она стояла, далеко-далеко, на темной равнине. Солнце исчезло. Взвыл холодный ветер. Перед ней возникла тень.

– Или просто продолжить сражаться?

Дарриш. Светлоокая, хмурая, она соткалась из тени. За ней – еще кое-кто.

– Продолжишь искать оружие подобное тому, что у тебя было?

Джинду.

И Враки.

И остальные. Все они. Люди, которых я не знала, которых знала, все те, кого я убила.

– Каково это было, – заговорили они мертвыми голосами, – когда ты их сожгла?

Взорвалось пламя. Я прикрыла глаза ладонью. А потом земля пропала, осталась на многие мили внизу. Как и дома. И люди. И пламя.