Он уже спускает — изголодался.

Ничего, она это поправит, добыча пока не готова, добыче надо еще.

Уже в доме, на еще не расправленной постели, ласкает его ртом…

Потом ложится на живот — почему им всем так нравится ее попа?

Открывается дверь.

Черный. Смотрит и улыбается.

— У тебя слишком большой, — говорит ему, — мне не выдержать!

— Убей его! — отвечает черный. — Ему нет места на этой земле, он мне мешает, он знает, что я забрал!

— Это даст мне силу? — спрашивает, чувствуя, как ее буравят все сильнее и сильнее, и, несмотря на боль, уже предвкушая приход новой волны.

— Это всем даст силу! — говорит черный, — и мне, и тебе, всем, кто верен Белому Тапиру!

Она не знает, кто такой Белый Тапир.

Марина лежит на животе и сжимает ягодицы, волна на подходе, пока не стоит его убивать, через пять минут, десять — какая разница…

Он сползает с нее и громко произносит:

— Ты великолепна!

А потом внезапно засыпает, проваливается в утробный сон.

Все, добыча готова, беспомощно спит на спине, между ног смешной огрызок, будто кролик доел початок, дожевал крепкими и острыми зубками.

Трясет за плечо — спит, не просыпается.

Садится на кровать и начинает думать.

Можно пойти на кухню — здесь есть кухня.

И найти там нож…

— Не вздумай! — из-за неплотно прикрытой двери шепчет черный.

Но тогда как?

Ударить по голове?

— У тебя не хватит сил, и потом — Белый Тапир не хочет крови, лучше свяжи, засунь в рот кляп и оставь, а сама исчезни, растворись в воздухе, убеги…

— Но сила?

— Я найду тебя, когда будет надо, я ведь обещал….

Она не думает, что ее вновь обманут, и делает, что велят: на кухне, в шкафчике, находит моток веревки, оттуда же берет рулон скотча. Идет обратно в комнату, не забыв прихватить тупой столовый нож, — надо будет обрезать концы.

Мужчина все спит, он никогда не узнает, что ей приходилось связывать мужчин, — один из начальников предпочитал именно так, в шутку, ради игры.

Тогда ей, правда, помогали — подставляли то руку, то ногу, сейчас намного труднее.

Но справляется, петля на запястья, потом привязать к спинке кровати.

Он просыпается, но и ноги уже в петле.

— Мне было хорошо! — говорит она. — Мне и сейчас хорошо, это все игра, побудь, как и я, беззащитным!

Он принимает слова всерьез, даже улыбается, дурачок!

Сладко и влажно целует в губы, потом заклеивает ему рот скотчем. Потерпи, это ненадолго, скоро я вернусь и буду тебя любить!

Выходит из спальни, будто собравшись в ванную или на кухню.

Закрывает дверь и чувствует, как ее колотит.

Нет сил стоять — голой, истерзанной попой плюхается на каменный пол у двери.

Внутри хлюпает его семя.

Надо помыться и сделать что-то еще…

Но что?

— Исчезни! — говорит черный из-за двери. — Растворись, беги со всех ног, хоть в горы, хоть в море…

Она кивает головой.

В душ не пойдет, лучше нырнуть в бассейн, там и вымоет из себя все следы.

— Я сейчас! — кричит она. — Еще пять минут!

Из спальни раздается мычание.

Быстро окунается и вылезает из бассейна.

Одежда валяется там, где ее бросила.

— Не мешкай, — говорит черный, — пора исчезнуть!

Надевает джинсы и майку на мокрое тело. Быстро идет в сторону таких же юных, как и утром, кипарисов.

— Беги, — шепчут ей в спину, — чего ты медлишь, беги!

И она бежит не в горы, к морю.

Улица петляет, она петляет вместе с ней.

Другая улица, уже чувствуется запах воды — совсем другие формулы, чем в бассейне.

Чуть не натыкается на одинокого типа, пьяно покачивающегося и медленно бредущего — скорее всего, в отель…

Большой нос, под ним усы…

У нее тоже большой нос, она знает, что похожа на мышку, как знает и что не красива, не стоит обманываться!

Вот уже берег, поздно, но люди толпятся на набережной. Смеются, размахивают руками, о чем-то громко говорят…

Он ее уже потерял, если сам не сможет освободить руки, то так и останется лежать на кровати.

А если завтра не придут убирать, то он умрет, комнаты забронированы на семь дней.

Ее разбирает смех.

И хочется плакать.

Марина смотрит в воду и думает, что теперь делать.

— Прыгай! — говорит черный. — Чего ты ждешь?

— Я плохо плаваю! — тихо отвечает она.

— Вспомни про силу, ты не должна бояться!

— Я боюсь! — чуть громче произносит она.

Ее толкают в спину, она падает в море. Другие формулы облепляют ее, ящерки барахтаются рядом, ящерки страха, перескочившие на незагорелое тощее тело с лоснящейся кожи черного.

Темно-зеленые, пурпурно-черные, белые с голубыми крапинками.

Ящерицы стыда, превратившиеся в ящериц страха.

Женщина пытается плыть, вот только ее тянет ко дну, а берег рядом, бесшабашный берег со множеством веселых фонарей.

Но ярка сегодня полная жизнерадостная луна, бросающая на поверхность Эгейского моря широкую золотисто-красную дорожку, за которую можно уцепиться руками, как за спасательный круг, и забраться на нее, будто на плот, а потом лечь на спину и смотреть — на ту же луну, на звезды, чувствуя, как тебя потихоньку покачивает слабая прибрежная волна. Зачем-то она становится все сильнее, берег скрывается, тонет в непроглядной черноте, лишь луна, звезды, море, я исчезла, говорит Марина, но из-за плотно закрывшейся двери в ответ не доносится ни слова.

У самого берега резко взревела уже не слышимая ей сирена спасательного катера. Ветер подхватил плотный, низкий звук и понес его дальше, в сторону открытого моря, волоча над спящими островами и множеством рыбацких суденышек, вышедших пару часов назад на ночной лов.

Как раз сейчас рыбаки закончили ставить сети.

Банан сидел на пляже. Его колбасило.

Палтус шел по самой кромке моря. Банан отчетливо видел, как он приближается, неся в правой руке только что пойманного осьминога.

Осьминожек был совсем маленьким — именно таких подают здесь в прибрежных ресторанчиках.

Банан смотрел на Палтуса и думал, что надо бы побыстрее зайти в воду и уплыть как можно дальше: к острову Кос, за остров Кос, уплыть к любой, даже чертовой, матери, но как можно дальше…