Потом, уже учась в школе, Гоша, смышленый и понятливый с детства, попросил как-то отца:

— Расскажи, что там за Снежная королева такая, которая твоих родителей заколдовала?

И Костя рассказал, что родился нелюбимым, рос нелюбимым, между родителями тоже не было ни любви, ни мира. Поэтому, как только представилась возможность, он покинул свой дом и уехал сюда, к бабушке. Еще он рассказал про добрую фею — няню Аннушку, которая любила его и которую он тоже до сих пор любит.

Но теперь, будучи взрослым парнем, Гоша, конечно, знал всю историю отца без купюр.

Его отпросили из института на три дня, и все вместе они полетели в царство Снежной королевы, туда, где почти не бывает зимы, но где так и не сумели оттаять сердца заколдованных ею персонажей.

Костя по телефону забронировал два номера в гостинице вместо одного — на всякий случай, чтобы не повторилась история, произошедшая сначала очень давно, а потом повторявшаяся не раз.

* * *

Как-то, году в семьдесят шестом или седьмом, Костя повез семью в дом отдыха. Две одноместные комнаты располагались рядом, через стенку. В одной они укладывали спать маленького Гошу, а в другой ночевали сами. Как-то среди ночи в их номер постучали — требовательно и невежливо. Когда Костя открыл дверь, в нее буквально ввалились трое: ночная дежурная, директор дома отдыха и милиционер. Кто-то не мешкая включил свет, и все трое воззрились на постель, где лежала Дина, прикрывая наготу простыней: женщины с торжеством, мужчина со смущением.

— В чем дело? — возмутился Костя.

— А в том, — тоном оскорбленной морали заговорила директриса, — что мы не допустим нарушения социалистических норм общежития в наших стенах! Мне докладывали, но я не верила! Такие солидные люди!..

— Стоп! — Костя начинал выходить из берегов. — Я, кажется, понимаю, к чему вы клоните, только я могу предъявить доказательства нашей невиновности перед вашей моралью…

— Это не наша мораль! Это и ваша мораль! Или вы не считаете себя советским гражданином? Попрошу не оскорблять при исполнении… — И в том же духе.

Директриса знала свои законные права и не могла отказать себе в удовольствии поработать на публику, демонстрируя власть. Она говорила громко, в расчете на то, что весь коридор второго этажа припал сейчас к дверям и слушает эту обличительную речь в назидание себе. Речь ее сплошь состояла из низкопробных агитационных газетных штампов, а голос был похож на скрип несмазанной телеги и безжалостно кромсал дивную южную ночь, превращая ее в ошметки дурного сна.

Милиционер, совсем молоденький парнишка, опустил глаза и даже покраснел от неловкости. Он переминался с ноги на ногу и готов был провалиться сквозь землю.

Дежурная являла собой классический образчик блюстительницы морали: темно-синее платье с кружевным воротничком, седые букли, уложенные венчиком, очки, поджатые узкие губки, вздернутый кверху подбородок и руки, сложенные кулачок к кулачку на пышной груди.

Директриса тоже была вполне в канонах образа: строгий костюм, тугой пучок на затылке, очки на совершенно крысином носу, каковым удобно шарить по темным углам в поисках чего-нибудь, чем можно поживиться.

Может быть, всех директоров подобных заведений подбирают по голосу, думала Дина, глядя на безукоризненно выстроенную мизансцену, и специально учат их набору подобных реплик?.. Дина не успела ни смутиться, ни рассердиться, она лежала и с любопытством наблюдала за развитием этой пьесы абсурда.

— Не кричите, вы разбудите нашего ребенка! — сказал Костя.

— Не знаю, чей это ребенок, только посторонним не положено находиться в номерах после одиннадцати часов! Я не потерплю разврата в стенах советского учреждения! Я доложу обоим на производство! — тараторил скрипучий пулемет.

— Все? — спросил Костя, едва сдерживая себя, чтобы не выбросить всех троих за дверь, а еще лучше — с балкона.

— Посторонним покинуть помещение!

— Посторонних здесь нет! Это моя жена и мать моего ребенка!

— У вашей жены совсем другое имя, а у этой дамочки вообще нет мужа!

— Вон! — Костя указал пальцем на распахнутую дверь комнаты.

— Что?.. — задохнулась директриса.

— Вон, — тихо произнес Костя. — Не мешайте людям спать.

— Мы должны составить акт!

— Составляйте, только не здесь и не сейчас!

— Вы должны подписать!

— Подпишу. Когда мне это будет удобно. Здесь дом отдыха или тюрьма, в конце концов?

— Занесите в протокол! — Директриса дырявила пальцем грудь несчастного милиционерчика. — А вы, дамочка, покидайте, покидайте помещение! — Перстом другой руки она целилась в Дину, как злая училка указкой.

— Послушайте, вы! — рассвирепел Костя, и Дина понимала, что еще совсем немного, и его будет уже не остановить. — Это вы покиньте помещение! Я за него заплатил! Я у вас не в гостях! И за отдых я заплатил, между прочим! И за спокойный сон в том числе!

— Вам профсоюз, между прочим, доплачивал за ваш отдых! Я не думаю, что его члены обрадуются, когда узнают, что вы тут бордель устраиваете за их счет!

Дина поднялась с постели, прикрывшись простыней, подошла к Косте, поцеловала его и сказала:

— Отпусти ты их, им же завтра работать. — Она посмотрела на надзирательницу. — С которого по который час, вы сказали, пребывание в чужом номере не считается аморальным? С шести до двадцати трех? — Дина снова повернулась к Косте: — Я приду к тебе в шесть, — и вышла.

Потом подобная ситуация повторилась в гостинице, где Костя и Дина жили, приехав на научную конференцию в составе одной делегации. По тому же сценарию разыгранная трагикомедия повторялась еще не раз.

При всем ее уважении к человеку, исполняющему свои должностные обязанности, Дина думала, что должны же быть у этого человека ум, чтобы понять, и душа, чтобы посочувствовать им с Костей… Но, похоже, блюстители морали гостиниц и прочих пансионов были слеплены из особого, чуждого всему человеческому теста и выдрессированы на славу — что тебе достославный Бобик…

И в институт, и в лабораторию приходили-таки «сигналы» об аморальном поведении их сотрудников, Колотозашвили Константина Константиновича и Турбиной Дины Александровны. Но и там и там давно были в курсе истинного положения вещей и на сигналы реагировали в полном соответствии с законами жанра: формальной отпиской типа «проведена воспитательная беседа», «поставлено на вид» — и в том же изысканном духе советской изящной словесности.

* * *

Несмотря на перемены, происходящие в стране в середине девяностых и так явно ощущаемые уже во многих сферах жизни, Костя не был уверен, что консервативное, обюрокраченное до мозга костей гостиничное хозяйство с его ханжескими устоями и двойной моралью адекватно отреагировало на эти перемены. Да и Гоша уже не маленький мальчик, чтобы жить в одном номере с родителями. Поэтому он и забронировал два номера.