как признаётся Бердяев, «есть мучительное несоответствие между моей мыслью и ее словесным выражением»[505] – хотя бы потому, что мысль динамична, а слова ее останавливают и объективируют. Тем более мы имеем дело прежде всего с «выражением», замораживающим поток сознания – познаваемую экзистенцию. Бердяев имеет в виду себя самого в момент творчества – философствования, когда пишет о творческом человеке – о его «назначении», «рабстве и свободе», «судьбе в современном мире» и пр.[506] Потому его тексты суть не только плоды его самопознания: в процессе чтения мы всё же приобщаемся к бердяевскому «самопознанию» как действию – будучи сами «я», мы сближаемся с «я» Бердяева. Десубстанциализация личности – превращение ее в акт и процесс – у Бердяева не абсолютна, до конца не доходит: Бердяев видел человека в Боге, признавал его вечность. Но акцент в экзистенциальной философии – она же философствование – сделан на динамике «я», которую мыслитель часто отождествлял с духовной природой последнего: «„я“ есть, прежде всего, акт»[507]. В творческий процесс бердяевского мышления должно вовлекаться и читательское «я», – экзистенциальная философия, работающая над тайной «я», своим заданием имеет реальную встречу философа со своим читателем в едином событии бытия.

То, что экзистенциализм Бердяева есть в указанном смысле его самопознание, составляет эзотерический аспект этого воззрения. Но тексты Бердяева можно читать и профанно – ничтоже сумняся извлекать из них богословское и антропологическое положение о свободе человека, императив творчества (без понимания того, что означает это понятие для самого Бердяева), учение о порабощающей человека объективации и т. д. Обычно так и происходит: даже Андрей Белый, при всей его чуткости к знанию особенному и высшему, не заметил «эзотеризма» Бердяева и в статье «Центральная станция» намекнул на эклектизм бердяевской мысли. Однако изначально Бердяев двигался в том же направлении, что и учитель Белого – сугубый эзотерик Штейнер, – искал выхода в духовный мир через познание, философски мечтал о преображении человека и одухотворении мира вплоть до исчезновения материи. Эзотеризм Бердяева обнаруживает себя, когда философ задается недостижимой ныне целью: она состоит в преодолении объективации, как у Бердяева условно обозначена падшесть мира. Обретение человеком свободы, пробуждение в нем богоподобного творчества, победа над падшим временем, переход от «общности» к «общению» и т. д. – всё это бердяевские развороты единой проблемы, обозначения аспектов апокалипсического преображения мира, в котором призван участвовать человек. Этого возможно достигнуть, по Бердяеву, лишь уйдя в субъектность, всерьез возненавидев мир объектов. Если «экзистенциальная философия есть познание вне объективации»[508], то у Бердяева она имеет предварительный – проективный характер: Бердяев не достигнул бытия в свободе, но сделал свободу заданием; не обрел он способности и к богоподобному творчеству – созданию не ценностей, но бытийственных реальностей, хотя и дал на это установку. Вообще, о Царстве Божием, телеологически определяющем философию Бердяева, нам трудно составить себе представление на основе его текстов, преимущественно полемических и декларативных. Экзистенциализм Бердяева – это проект апокалипсической «творческой эпохи»[509] и (несколько сумбурный) завет своим адептам, взявшим курс на «творчество». Он не дал им (в отличие от Штейнера) методики внутреннего делания, хотя прикровенно признал, что творчество для него самого – это духовный путь. Единственное, на чем он неукоснительно настаивал, это внутрьпребывание: путь к миру и Богу – это интериоризация, погружение субъекта в свои душевные недра, а не экстериоризация – не обращение вовне, к реальности внеположной. В экзистенциализме Бердяева мир в субъекте выворачивается наизнанку, субъект мало – помалу начинает воспринимать его скрытую дотоле – духовную изнанку. И самая последняя ступень бердяевской эзотерики (та, которую я в состоянии распознать в текстах Бердяева) – это поглощение мира объектов экспансией набирающего силу творчески – познающего субъекта. Каким – то невероятным образом мир у Бердяева развоплощается и вбирается в ширящееся пространство микрокосма. «Прорыв духа, т. е. свободы, может менять состояние мира», «мир объективный должен угаснуть и замениться миром существования»[510]. При этом исчезнет мировая множественность и плоть одухотворится: «Царство духа есть внутреннее царство субъективности, царство свободы и любви, не знающее внеположности и отчужденности, т. е. каузальных отношений и отношений властвования»[511]. Идет ли здесь речь о некоей теургии – коллективной магии; или это воображение – поэтическая мечта, принявшая обличье философского дискурса; или же Бердяев негласно вовлекает в свой апокалипсический проект антропософские концепты – отождествляет антропософское представление об эволюционном одухотворении Земли с собственной целью субъективизации человеческого мировосприятия? И только ли феноменологическое событие имеет в виду мыслитель, или же «прорыв духа» затронет и «мир объектов»?.. Желая слыть эзотериком, всех своих карт – прежде всего своего бессилия и беспомощности перед мировой Тайной – Бердяев не раскрывает.

Все же Бердяев вправе сказать, что на пути самопознания ему отчасти удалось достичь искомого – «понять всё происшедшее с миром как происшедшее со мной»[512]. Свидетельство тому – книга «Самопознание», в советскую эпоху бывшая для нас неким откровением: через свою глубину – экзистенцию – Бердяев доносит до читателя эпоху русских революций. Она представлена им в лицах творцов культуры «Серебряного века». Бердяев – один из лучших и до сих пор не превзойденный ее историк, – созданные им духовные портреты поражают нас своей точностью и адекватностью. Кажется, именно здесь лучше всего работают принципы его «онтологической гносеологии» – познание как общение, познание вне объективации. В виде статей и трактатов 1915 – 1922 гг. эти портреты присутствуют в культурологическом сборнике «Мутные лики»[513]. Герменевтика Бердяева – это его экзистенциализм в действии.

Глава 8. Бердяев и Каббала

1. Моя Каббала

Каббала – это древнееврейское эзотерическое учение, его зарождение скрыто во тьме веков. Современные каббалисты баснословно возводят Каббалу к Аврааму или даже к библейскому Адаму. Быть может, устное предание Каббалы своим истоком действительно имеет таинственный, предшествующий политеизму, Авраамов монотеизм. Письменные источники Каббалы создавались на иврите и арамите; имеющиеся переводы на языки европейские специалистами признаются весьма несовершенными. Каббала – воззрение сугубо экзотическое. В культуре она всегда вела подпольное существование, черные облака антисемитизма вокруг нее сгущались особенно плотно. Вряд ли правомерно говорить о единой Каббале: каббалистические центры, учителя и школы в ситуации двадцативекового рассеяния евреев уже по географическим причинам сообщаться не могли. Научное исследование Каббалы началось только в ХХ веке, и великолепный труд Гершома Шолема (1897 – 1982) «Основные течения в еврейской мистике» (1941) – это главный авторитетный источник сведений о Каббале для широкого круга интересующихся. К данному кругу отношу себя и я.

Прежде чем обратиться к предмету моего исследования, связанному с историей русской мысли ХХ в., я считаю своим долгом как ученого раскрыть читателю степень и характер моего знакомства с Каббалой. Именно таков смысл названия данного раздела – «Моя Каббала». На самом деле Каббала