Я веду свое рассуждение к тому, что основной гностический миф, заявленный ранним Бердяевым (в книгах первой половины 1910-х гг.), совпадает с мифологическим же представлением Штейнера до – теософского периода, обосновывающим возможность мышления в бытии; различие касается одних терминов. Согласно Бердяеву, человек является членом организма мистической Вселенской Церкви, охватывающей собою весь тварный универсум. Речь идет о мире духовном: познающий – дух, равно и предметы познания духовны в их существе. Потому между познающим и познаваемым нет рокового гносеологического средостения. Но в точности то, что Бердяев называет Церковью, Штейнер именует мировым Логосом и понимает под ним органическое единство предметных идей или мировых мыслей. Опять – таки, эти мысли воспринимаются разумом человека так же непосредственно, как орган слуха воспринимает звук, а орган зрения – свет. Ближе эти два воззрения к платонизму или аристотелизму – не столь уж важно: их цель – обосновать метафизическое стояние познающего человека в бытии, дабы обнаружилась глубинная ошибочность кантовского представления о разделяющей их непреодолимой стене. Конечно, Бердяев и Штейнер бесконечно далеки от ви́дения Канта «столпом злобы богопротивной»: эту нелепую, прямо скажу, формулу Флоренский выдвинул в своём «Столпе…», по – видимому, в «стилизаторском» раже[488]. Кант создал абсолютно адекватную философию естествознания Нового времени, но знание ноуменальное предполагает иной – не позитивный опыт. Штейнер и Бердяев отнюдь не скрывали своих способностей к «озарениям», «инспирации» – к восприятиям сверхчувственным, и «опровергая» Канта (точнее, ставя пределы гносеологии кантовского типа), предложили теории познания гностического толка. Эти теории оказались весьма близкими в их основе. То, что религиозный мыслитель Бердяев считает Церковь Телом Христовым, а неоязычник Штейнер организм идей возводит к до – христианскому Логосу, пока нам не так важно, поскольку мы обсуждаем раннюю стадию развития обоих. «„Философия свободы“ стала ответом на вопрос о возможности оккультного знания в условиях повсеместно господствующих форм естественнонаучного мировоззрения»[489]: это сказано исследователем «книги – мистерии» Штейнера начала 1890-х годов. Однако данную характеристику с тем же самым правом можно отнести и к «Философии свободы» Бердяева – его первому, 1911 года, программному труду.

Гностицизм Бердяева имеет по преимуществу теоретический характер: это размышления о возможности сверхчувственного опыта, но не демонстрация его плодов. «Гётеанское» созерцание – а это метод Штейнерова гнозиса – напротив, направлено на конкретные объекты, тогда как «мир объектов» – именно то, что из бердяевского гнозиса в принципе исключено (ибо там сделана ставка на самого субъекта). Действительно, «творчество» – а это слово Бердяев сделал собственным именем гностического пути, предложенного им, – предполагает «творца», субъекта, но не нуждается, будучи действием спонтанным, во внеположном «объекте». Бердяев учил об универсальном гнозисе – о познании макрокосма, но на деле познал лишь легко обозримое количество гуманитарных предметов (познал, замечу, весьма адекватно). Это художественные и философские отдельные сочинения, затем корпусы произведений одного автора – Бердяев был мастером духовного портрета[490], – наконец, это характеры конкретных лиц (тот же Штейнер – и Андрей Белый, Вяч. Иванов, православные старцы, оккультисты, например, А. Минцлова). В книге «Я и мир объектов» Бердяев по сути свел гнозис к общению, диалогу[491]. В ней лишь допускается «возможность общения» с минералами, растениями и животными[492]. Сентиментальное отношение Бердяева к коту Мури и пёсику Томке – это никак не оккультическое созерцание аур и тонких тел.

Однако гнозис Бердяева отличается от Штейнерова не одним великим обеднением – элиминированием объектности. Штейнер действует в русле духовной эволюции человечества, как она описана теософией и затем представлена, например, в книге Штейнера «Очерк тайноведения». Преподавая своим адептам медитативный тренинг, Доктор радел в первую очередь об ускорении эволюционного процесса. В противоположность этому «духовность» Бердяева революционна, апокалипсична. По Штейнеру, мир одухотворяется – переходит в новую фазу развития в ходе эволюции; согласно Бердяеву, «мир должен кончиться, история должна кончиться» через «персоналистическую революцию», в которой «мир объективный должен угаснуть и замениться миром существования, миром подлинных реальностей, миром свободы»[493]. Это произойдет, по Бердяеву, таким образом, что бытие человека станет всецело субъектным, существование уйдет внутрь личности, – универсум как бы вывернется наизнанку и обнажит свои духовные недра. Но, быть может, Штейнер имеет в виду примерно то же самое? Ведь с развитием органов духовного восприятия для человека станет доступен, в его невероятном богатстве, мир духа, – и, кстати, предметы, одухотворившись, окажутся друг для друга проницаемыми – субъект – объектность попутно исчезнет! Определенного ответа на этот счет у меня нет. Здесь, как и в других ситуациях сопоставления версий гностицизма Штейнера и Бердяева, вполне может оказаться, что различие существует лишь между языком Штейнера (теософским) и языком же Бердяева (метафизическим и религиозным), но оба они – об одном.

Всё же Бердяев настаивает на одномоментности мировой метаморфозы, на «прерывности» – конце истории, на «прорыве духа» в мир, на том, что «истина есть взрыв мира» и т. п.[494]. Бердяев – гностик, переживающий «творческие экстазы», настроен бунтарски, воинственно, тогда как доктор Штейнер учит мирной «духовной работе», сам практикует «духовные исследования» и внедряет антропософию в наличную культуру. Бердяев, наследник гностиков древности, ненавидит плоть, вегетарианствует и тоскует по утраченной девственности. Штейнер же призывает выявлять духовность плоти (в этом – феноменологическом смысле одухотворять ее) и безусловно принимает (по крайней мере ex cathedra) существующие формы жизни. Бердяев – апокалиптик; Штейнер видит впереди (дурную) бесконечность существования Вселенной во времени: за «Землёй» последуют «Юпитер», «Венера» и т. д. – уходящая во тьму неизвестности (даже для оккультных ясновидцев!) цепь планетарных перевоплощений. Человек Бердяева, спасению дерзко предпочетший творчество – духовный вождь и пророк по природе, личность редкая, гениально – пассионарная. А вот Штейнер – сам загадочнейший гений – обращается к среднему человеку, который возьмет упорством, послушливой верой, методичностью делания. Именно поэтому заложенная Штейнером традиция худо – бедно, но существует и поныне, тогда как яркий и вдохновенный, блестящий мыслитель Бердяев учеников и последователей не имел. Творческий гнозис как бы не предполагает методологии. Потому, в своей эзотеричности, он остается непонятным и недоступным. – Но, с другой стороны, кто же не знает, что такое творчество?! И ныне под лозунгом креативности спешит заявить о себе всякое ничтожество, выставляя напоказ свое невежество и хамство.

Экзистенциализм как самопознание

«Я задаюсь целью совершить акт экзистенциального философского познания о себе.»

Н. Бердяев[495]

«Я стремился не к изоляции своей личности, ‹…› а к размыканию в универсум ‹…›. Я хотел быть микрокосмом ‹…›. Солнце должно быть во мне.»

Н. Бердяев[496]

«Сам познающий философ – существующий, и его существование выражается в его философии.»

Н. Бердяев[497]

Называя Бердяева мистиком, гностиком, экзистенциалистом, я не имею в виду как бы трех