За луком на тот конец Камышинки надо было ходить на закате месяца, перед утром. Тогда все не стоит на месте, все шевелится и расплывается – и тени, и блики, а в руслах канав и меж скопляется теплый воздух и запах полыни. Лук надо б было есть с солью, чтоб макать прямо, тогда, может, не палило б живот и не ломило скулы. Его уже накопилось в чулане целое беремя, но я все крал и крал – про запас…

Оказывается, нельзя долго обижаться на человека, если он скрылся неизвестно куда, – тогда не веришь, что он ушел далеко и надолго. Тогда о нем думаешь одно хорошее и ждешь его не только по ночам, но и днем…

Я больше не подпирал дверь – Царю трудно было дышать, не то что побираться, а в то утро я еще с крыльца услыхал оцепенелую тишину в хате. Моя веревочная петля-запорка на сундуке была целой. Каменная немота непустой печки пригнула меня к полу, и я как по чужой меже прошмыгнул в чулан, чтоб выложить из-за пазухи лук, а на двор выбежал во весь рост. Тут реяла предрассветная мгла – уже потухали звезды. На проулке пахло овечками и молоком. Я вышел на выгон и в канаве, заросшей теплой глухой крапивой, подождал солнце. Оно взошло впереди меня из-за погоста, а Камышинка была сзади. Там позади, на западе, в сизом пару мрела Брянщина. Момич явился тогда ночью оттуда, из-за речки, а ушел он совсем в другую сторону – на выгон. По выгону можно идти на восток – мимо сельсовета и церкви, но можно и на север – мимо ветряков и околка. От него до Кашары останется версты три или четыре, не больше. Я не стал ждать, когда пастухи пригонят коров, и пошел на север. Перед глазами у меня плыли голубые и красные шары.

Момичев загон, где мы метали парину, я узнал издали и пошел по нему к Кашаре. Рожь уже выметывалась в колос. Роса нагрелась, и мои ноги отмылись и стали желтые, как свечи. На опушку леса я ступил как в притвор церкви – у меня озябла спина, а рот высох. Тут никто не трогал щавель, он пробивался красными стеблями, но рвать его я не стал. Внизу, в дремучем спаде Кашары, скрипели коростели и по-бычиному взревывала выпь. Я скричал Зюзину частушку про девок с нашего конца и боком, чтобы помнить, в какой стороне поле, пошел в кусты. Их ветки сплелись и перепутались, и то, за чем я шел сюда, страшило и гнало меня на поляны. Там я подолгу сидел, кричал частушку, а потом слушал и ждал. В Кашаре гремела тишина. Кусты и деревья то запрокидывались, то неслись к небу, и я несся вместе со всем, и перед глазами у меня плыли и плыли разноцветные шары и кольца…

Момича я увидел с поляны. Он стоял под аркой густых ореховых кустов с винтовкой в руках. На обращенном ко мне штыке сиял большой лохматый шар. Я поздоровался тем же голосом, каким кричал частушку, – не сладил с собой. Момич молчал, не опускал винтовку и глядел куда-то через меня. Я оглянулся, но кроме Кашары ничего не увидел.

– Ты один? – грозно спросил он.

– А с кем мне больше! – сказал я.

– Развел колготню до неба… Ну иди ближе, чего стоишь там!

Под кустами на завялом береме папоротника лежали клетчатая попонка и зипун, а рядом, прислоненная горлом к рагулине ветки, стояла литровая бутылка с недопитым молоком.

– Ты… как попал-то сюда? – испытующе спросил Момич.

Он был в суконных башмаках на толстую пеструю портянку – от попонки, видно, оторвал, и портки на нем были другие, не те, что тогда ночью.

– Как, говорю, очутился тут? – повторил он и снова оглядел лес.

– Тебя искал, – сказал я.

– Зачем?

– Дядя Иван помер, – сообщил я.

Момич повесил на орешину винтовку и сел. От его ног шел пар – башмаки и портянки были мокрые. Он сидел и разглядывал их – то левую, то правую ногу, а я стоял и видел одну только бутылку. За моей спиной в низине Кашары мяукали иволги и ухала выпь. Через листвяной шатер на логово Момича пробивались прямые и тонкие лучи.

– К босому по лапти пришел ты, Александр! – вечность сгодя, угрюмо сказал Момич, не поднимая на меня глаз. – На, допей вот…

Он нашарил рукой бутылку и протянул ее мне.

– Я не хочу, – сказал я.

– И давно?

Он спрашивал насмешливо, а глядел на меня виновато, и я отогнал глаза от бутылки и сказал:

– Неш я за тем?

– Не дури, – укорил Момич. Он встал, вложил мне в руки бутылку и крепко полапал мое плечо. – Ты б, говорю, лук у людей дергал, не опухнуть чтоб. Слышь?

– Соли ж все равно нету, – напомнил я.

– Я дам немного, – сказал он, наклоняясь над зипуном, а я засунул горло бутылки в рот и стал пить молоко. Я пил и сквозь ресницы видел голубые и красные шары, а за ними, на краю той поляны, откуда я пришел сам, – Зюзю и Голуба. Они пропали одни, без шаров, когда я зажмурился, и объявились опять, как только я открыл глаза. Зюзя был в кожанке, а Голуб в зеленой гимнастерке и в переплечных ремнях. Они крались мимо нас в низину Кашары, где ухала выпь, и наганы зачем-то держали возле подбородков. Я не мог отнять ото рта бутылку и не мог крикнуть что-нибудь Момичу, – он стоял на коленях и возился с зипуном и попонкой. Может, мне надо было присесть и ничего больше не делать, – Зюзя с Голубом почти миновали наши кусты, но я подскочил к Момичу и пнул его в бок ногой. Он вскинул голову, увидел то, что я хотел, и на четвереньках рванулся к винтовке. Зюзя в это время глянул в нашу сторону и молча шарахнулся в кусты прочь от Голуба. Я услыхал, как Момич негромко и приветливо сказал: «А-а», – будто встречал гостей, которых долго ждал, и тут же Кашара взорвалась обвальным грохотом и гулом. Я тогда падал, но все же успел увидеть и услышать, как высоко подсигнул и по-бабски тонко вскрикнул Голуб, нырнув головой в куст…

Я сидел затылком к поляне и всем телом ощущал там уже знакомую мне оцепенело-непустую тишину – она всюду одинаковая, где лежит мертвый – в лесу или в хате. Момич трудно и медленно подвигался