ко мне на коленях, опираясь правой рукой на винтовку, а левой загребая воздух, как воду. Я не двигался и не моргал – ждал его и слушал тишину на поляне. Он издали обхватил мою шею левой рукой, приблизил свое лицо к моему и прохрипел, глядя мне в глаза:

– Што делать теперь, а? С тобой што мне делать! Ты ж молоденец, грех мне будет… Ну?!

Видно, он хотел услыхать, что я отвечу, потому что разжал пальцы на моей шее, и я крикнул:

– А ему не грех за тетку Егоровну? Пускай теперь знает!

– Да ты как же? Стало быть, ты понарошке навел их? – страшно спросил Момич и откачнулся от меня назад.

– Ничего я не наводил! – опять прокричал я и подвинулся к нему сам. – Я чуть нашел тебя… А они сами! Пускай теперь знают!..

Далеко от нас, в стороне поля, три раза подряд чуть различимо татахнули выстрелы – Зюзя убегал и смелел. Мы сидели друг перед другом – я спиной, а Момич лицом к поляне, и я слыхал, как на ней гудели шмели. Момич долго вглядывался туда, как глядят в сутемень колодеза, когда упустят ведро, и вдруг отложил в сторону винтовку, а мне сказал, будто мы были в его хате:

– Ты б докончил молоко-то.

Бутылку я зажимал коленями; на дне там оставалось еще глотка два. Момич проследил, пока я допил молоко, и опять заглянул через меня на поляну.

– Вот оно и вышло – белый к обеду, а черный под обух! – проговорил он непонятное мне и встал. – Этот-то… Зюзя видел нас?

– А то нет! – сказал я и тоже встал.

Момич оглядел Кашару, небо, потом свои ноги. Наверно, он что-то забыл и хотел вспомнить, потому что дважды хлопнул себя ладонью по лбу и дважды охнул как от боли.

– Ты про что, дядь Мось? Может, я знаю? – спросил я.

Он тряхнул головой и поднял зипун и винтовку.

– Пошли! Жива!

Я подбежал к кустам и схватил попонку. До Брянщины было не десять и не двадцать верст, и надо, чтоб каждый из нас нес поровну, – он зипун и винтовку, а я попонку и бутылку…

Поляну, где лежал Голуб, мы обошли стороной. Момич все время оттеснял-загораживал меня – не хотел, видно, чтоб я оглядывался на нее. Мы забирали все вниз и вниз, к болоту. Зипун Момич нес на плече, а винтовку в руках. Я тоже умостил попонку на плечи, а бутылку обернул горлом вперед. Край болота зарос багульником, ольхой и аиром, и Момич пошел тут впереди, а я сзади. Он шел, пригнувшись, раздвигая заросли штыком, и я тоже пригинался как он, не ниже и не выше.

– Ну все! – неожиданно сказал Момич и остановился. – Тут мы должны расчалиться. Мне, вишь, влево надо, – показал он на болото. Там шелестел камыш, скрипели коростели и ухала выпь. Я выше колен подвернул портки и взглянул на Момича.

– Тебе со мной не сутерпь будет, Александр! – глухо сказал он и стал ко мне боком. – Моей бедой ты сыт не будешь… Уходи один. Зараз прямо. В город какой-нибудь подавайся…

Я стоял, молчал и плакал, потом передал ему попонку, а бутылку оставил зачем-то себе.

– Ну… прощевай, – клекотным шепотом сказал Момич. – Не помни лиха. Быль-небыль, а след наш тут все одно когда-нибудь заглохнет…

Я не скоро выбрался из Кашары и пошел на север. Рожь выметывалась в колос и была выше меня, потому что я шел пригнувшись. Солнце било мне в спину. Оно сияло с той стороны, где осталась Камышинка – черное горе мое, светлая радость моя!..

ЭПИЛОГ

Наш батальон отступал из-под Белостока на Минск. Когда небо очищалось от «юнкерсов» и мы вылезали из кустов и лощинок, капитан Благов шел в хвост роты к моему взводу и кричал-спрашивал, чтоб слыхали все:

– Как они, дела, лейтенант, так-перетак-разэтак их!

У нас были винтовки и гранаты наступательного действия, оттого заключительные слова ротного ложились на душу как неожиданная артподдержка резерва главного командования. Я докладывал капитану тоже с надеждой и верой, но после этого командир батальона подзывал меня к себе для разноса за «упущения тыла колонны на марше». С майором Папсуй-Шапко у нас с самого начала наметились какие-то стыковые и горестные для меня взаимоотношения. Я прибыл в батальон за месяц до войны – в мае, и когда представлялся, майор почему-то обернулся ко мне боком и недоверчиво и как-то оскомно-брезгливо разглядывал мои аттестационные документы. С тех пор при встречах и за глаза он называл меня Цидулкиным, хотя по росту мне больше подходила фамилия Письменов. Майор, по-моему, не кончал ни штатских, ни военных училищ, и все же ремень он мог бы носить по-военному, чтоб пряжка приходилась над пупком, а не ниже. Мне казалось, что «Шапко» в майорской фамилии лишнее, и про себя я величал его Папсуем…

Батальон обогнул стороной Белые Столбцы, и там нас на исходе дня встретили немецкие танки и автоматчики. Мы ссыпались в неширокую болотистую балку и залегли тесным пластом – места было немного, а тяга к локтю соседа – велика. Танки в болото не пошли. Они установились вблизи его на склонах и оттуда, кренясь башнями вниз, ударили из пулеметов и пушек. Пешие немцы с засученными по локоть рукавами заняли проходы между танками. Им незачем было целиться, и они стреляли, свистели и улюлюкали, уперев рукоятки автоматов в животы. Может, нам с самого начала следовало лежать и не шевелиться – не всех же нас до единого надо было убить им, засученным! А может, наоборот – нам нужно было встать и кинуться всем разом на танки и автоматчиков, – мало ли что могло тогда получиться! Но мы не вставали и не лежали смирно. Мы елозили по болоту, сбиваясь в кучи, и раненые вцеплялись в здоровых смертными хватками, и нельзя было забыть о том, что у немцев рукава засучены по локоть… Теперь трудно сказать, когда я завыл на одной, тоскливо-зверушечьей ноте – до того, как увидел капитана Благова, или после. Он лежал на кочке лицом в небо, и левый глаз его – буро-голубой и большой, как грецкий орех, – висел на белой жилке и качался у виска над ухом. Я подполз к кочке и без ощутимого усилия одним рывком втащил капитана к себе на спину. Он привалился на меня животом, и я взрывно-радостно подумал о защите под его телом, но не шевелиться и оставаться на месте не смог, – тот, кто не