не знал, что сказать Чернобаю, – не «здравствуй» же! – и он тоже молчал и все ниже и ниже опускал гимнастерку, оголяя белый запалый живот. Дальше молчать было невозможно, и я спросил у него, как дела. Чернобай взглянул на меня темными нелегкими глазами и сказал тихо и просто:

– Как видите…

Я стоял и неотрывно глядел на его поджарый ребячий живот, и тогда Чернобай добавил прежним голосом:

– …товарищ лейтенант!

Нам нужно было еще что-то сказать друг другу, потому что за спиной у меня стояла трудная тишина.

– Ничего, брат… Спасибо тебе за службу! – неожиданно для себя проговорил я.

– Служу… С-служу…

Чернобай заплакал и присел возле винтовки. Бойцы стояли позади меня молча и ожидающе. Я сломал неизвестно зачем хворостину и сначала оборвал с нее истомно пахучие млелые листья, а после того скомандовал привал…

Главное было – не думать о вчерашнем, о засученных рукавах у немцев, о себе под убитым капитаном; не помнить гати, нательной рубахи майора и его удавного хрипа – иначе мы не дойдем к своим, на восток. Я не знал твердо, в чем заключалась правда этого подсознательного желания – не думать и не помнить! – но в нем и за ним таилась и обещалась вера в себя и надежда на тех, кто шел с тобой. Это пришло ко мне на привале, в лозняке, метрах в десяти от бойцов, куда я забился, после того как объявил благодарность ефрейтору Чернобаю. Я лежал там вниз лицом и слышал, как кто-то из бойцов зло и горько сказал:

– Все! Отгулялась Розка, Бобик сдох!

Я ждал продолжения, но бойцы молчали, – было слышно лишь, как плескуче чулюлюкала в речке вода: стирали обмундирование. О Бобике сказал, конечно, безоружный, и тут ничего нельзя было поделать, потому что солдату разгромленной роты трудно верится, будто осталась еще армия. Тут ничего нельзя было поделать, и я подумал, что главное для нас – не помнить о вчерашнем, забыть про болото!..

Я не заметил, когда пошли мои часы, – просохли. Я завел их и поставил стрелки на пятнадцать ноль-ноль, чтоб через час сняться с привала. Немного сгодя Тягунец принес мне раскисший сухарь, серую глудку рафинада, обломок спичечной коробки и щепотку махорки на волглом лоскутке газеты. Он посоветовал потереть спичку об голову, а то не загорится, и хотел уходить.

– Возьми себе сахар, – сказал я.

– Да я не хочу, – отказался Тягунец и отступил в сторону.

– И давно? – спросил я.

– Так то ж вам дали…

– Ты не знаешь, кто из нас старший? – показал я на свои петлицы, и Тягунец взял сахар, но есть не стал, зажав его в кулаке.

– Кто это там рассказывал тебе про Бобика? – спросил я.

– Про какого? – невинно удивился Тягунец.

– Что сдох, – сказал я.

– Не знаю, товарищ лейтенант… Не слыхал.

– И про розку тоже не слыхал?

– Тоже.

– Ладно, – сказал я. – Сколько у нас патронов?

– С полсотни… А может, и больше.

– Съешь сахар, а после уточни, сколько во взводе патронов.

– Ясно, товарищ лейтенант.

– Пошли ко мне Абалкина, – сказал я.

Тягунец побежал через заросли и на ходу позвал невнятно и задушенно – сахар ел:

– Замполит! Командир взвода вызывает!

Абалкин подтвердил мою догадку – о Бобике говорил безоружный.

– Меры к нему будем принимать какие-нибудь? – басом, как обиженный, спросил он и зачем-то потрогал свою сумку.

Я промолчал, свернул цигарку и закурил. Кирзовая сумка Абалкина топорщилась, оттягивая ему плечо, и мне хотелось заглянуть в нее и узнать, что там лежало…

Перед заходом солнца мы повстречали в лесу стадо коров и телят, беспризорно бредших с востока на запад, – возвращались, видно, из угона в тыл. Завидя нас, коровы остановились и замычали, – доиться хотели, а может, пить. Я оглянулся на Тягунца, и он понимающе сказал:

– Если б котелки были!

– Тогда отлучим телят, – сказал я.

– Одного или двух?

– Двух, – решил я.

Телята дались в руки покорно и доверчиво; двое безоружных повели их на своих ремнях. Я по себе заметил, как нелегко стало идти, – до изнурения захотелось есть, и все мы с какой-то свирепой ревностью то и дело оглядывались назад – следили, целы ли телята. У меня не было ни карты, ни компаса, и никто из нас не знал, сколько километров мы прошли и где находятся немцы и наши. За весь день нам никто не повстречался из местных жителей, потому что деревни мы обходили издали, оставляя их по левую руку, – почему-то казалось, что в правой стороне для нас нет опасности. Ведя с собой телят, мы еще круче забирали вправо. Лес постепенно редел, сменяясь глухими полянами с нехозяйскими, высоко торчащими черными пнями, – наверно, тут когда-то прошел низовой пожар, и поди узнай, каким лихом-полымем занесло на одну из таких прогалин человечье жилье. Оно топилось – в небо тянулся витой столб опрятного сизого дыма из высокой берестяной трубы, встремленной в толстую земляную крышу над серым приземистым срубом об одном окне. Окно горело чистым жаром заката, а пустая дыра дверей была темной, как берложий лаз. Почти у самых дверей и вровень с земляным гребнем сруба, заросшего какой-то розовоцветущей травой, вздымалась косая орясина колодезного журавля, а перед окном стояла ухитка из белых березовых слег – не то клеть, не то закута. За ней, возле штабеля черных обуглившихся бревен, забранных по концам в березовые стояки, сидел на чурбаке большой лохматый старик с топором в руках. Он заметил нас сразу, но не переменил позу и не перестал размеренно и крепко тюкать топором – ладил, видно, так, чтоб до очередного удара эхо успело долететь к нему от леса. Мы пошли во двор не гуськом, а на всякий случай россыпью, как при атаке. В дверях сруба показалась высокая босая старуха в белом чистом платке с острым кулем над лбом, как покрывалась когда-то тетка Егориха. Я издали, из-за колодезя, поздоровался с нею и спросил, сколько до Минска. Она помедлила, запахнула полы большого мужского пиджака и степенно сказала, что надо почитать пятьдесят верст с лишним. Мы шли правильно – Минск остался у нас в северной стороне. Впереди же, верстах будто бы в двенадцати, была большая деревня Веркалы, а в семи или восьми справа – Мрочки. Старуха умолкла и не вышла из проема дверей. Я спросил, нельзя ли нам купить где-нибудь немного хлеба, и достал из кармана гимнастерки две слипшихся радужных тридцатки.

– Может, в Мрочках разживетесь, – раздумно сказала старуха. – У нас так утресь вышел. Пятеро тут ваших заходили. Ну и вышел…