— Как же в таком разе сортир по-ихнему? — спрашивает жестянщик под общий хохот.

Дворничиха сердито хмурится:

— Таких кабловских слов на немецком языке нет. Спать по-ихнему — шлафен, хлеб — бутер, есть — есен.

— Вроде бы и с нашим схоже!

— Окно — фенстер, садиться — зицен.

— А ежели с барышней немецкой насчет того-этого: дескать, нельзя ли с вами любовь вертеть?

— По-немецкому это будет: их либе дих, метхен.

— У, дьявол! — качает головой Евдоха. — Непременно за немкой приударю. У нас, пока бабу обходишь, — все что знаешь ей выложишь, а тут просто как: их лыби, мадамочка — и вся тут! Ну и народ!

— Печь — офен, пить — тринкен!

— Боже ж мой, — умиляется Евдоха, — и до чего это ты, Митревна, разбираешься во всем. Чистая немка, прости господи!

Дворничиха опускает скромно глаза.

— А интересно, как по-ихнему: «я тебе дам в морду»?

— Нейн, — качает головой дворничиха, — у немцев этого в заведении нет. У них только вежливые слова, ну и для обихода, конечно! Объясниться там, поджарить что или вообще…

— Механика! — вздыхает Евдоха. — Непонятный такой народ, а тоже, ить, жить хочет. Каких только людей нет на свете?!

— Стол называется тиш, — певуче говорит дворничиха, — а спальня — шляфкамер. Муха, например, флиге. Огонь, если сказать, потух — дас феер варт штиль, а жаркое — братен.

— Постой, — перебивает Евдоха, — как же это ты говоришь: дайте мне?

— Гибинзи!

Евдоха подмигивает слушателям и, выставив ногу вперед, говорит:

— И ну-ка, поймешь ты меня?

Вывертывает кренделем руку и, топнув ногой, скалит зубы:

— Гибин зи двугривенный, Митревна! — изгибается Евдоха и смотрит на дворничиху веселыми глазами.

— А вот и не так! — смеется дворничиха. — Нужно сказать: гибин зи званзиг копейкен, фрау.

— Не с нашим это языком! — кашляет Евдоха. — Такое слово у нас в зубах вязнет!

* * *

Солнечным утром, когда из темных, холодных подвалов выползают оборванные, грязные ребята и заполняют двор веселым гамом, ученая дворничиха выносит венский стул и, стряхнув с сиденья пыль, ставит его под окнами дворницкой. Потом, положив корзину с вязаньем у ног и расправив юбки, она широко расставляет локти; сверкающие иглы приходят в ленивое движенье.

На шум и крик, оглядываясь по сторонам, выходит Вовочка «из верхней квартиры». Он одет в матроску с белым отложным воротничком, с золотыми якорями из отворотах. Лицо Вовочки заспанное, глаза ленивые, нижняя губа шевелится, словно красная улитка.

Я подхожу к нему и спрашиваю:

— Сахар-то ел сегодня?

— Что? — спрашивает Вовочка.

— Сахару много съел?

— Н-нет! Я его не ем!

— Ври больше!

— Я не вру. Врать нехорошо! — пищит Вовочка.

— Та-ак! — говорю я. — А у вас много сахару?

— Много!..

— Ты бы принес мне! А? Чего тебе стоит? Запусти руку и — айда сюда.

— А зачем?

— Фокус я тебе покажу! Булку еще захвати с собой!

Дворничиха прислушивается.

— Ты, казнь Египетская, чего там крутишь? — спрашивает она.

— Ничего я не кручу!

И потихоньку шепчу Вовочке:

— Ты поскорей только, а то мне некогда!

Вовочка уходит и возвращается, держа в растопыренных руках французскую булку и сахар.

— На!

— Сичас будет фокус-покус. Никакого мошенства. Одна ловкость рук.

Засучив рукава, как это делают заправские чародеи и маги, посещающие наш двор с шарманщиками, я высоко поднимаю булку вверх, эффектно ломая ее над головою пополам.

— Гляди хорошенько! Ейн! Цвей! Дрей!

Я делаю зверское лицо и, чавкая и жмурясь, начинаю торопливо есть.

Вовочка вежливо смотрит мне в рот, ожидая чуда, но в это время подкрадывается дворничиха и хватает у меня из рук булку.

— Ты что же это, Казнь ты египетская? Выманиваньем занимаешься?

— А тебе жалко?

Не удостоив меня ответом, дворничиха уходит, уводя Вовочку за руку.

— Какой сачок, однако? — кричит дворничиха во весь двор.

Я стою, медленно разжевывая оставшийся во рту кусок сладкой, чудесной булки, стараясь как можно дольше продлить удовольствие. Визгливый голос дворничихи, вырывающийся из открытых окон квартиры Вовочки, выводит меня из раздумья.

Я начинаю прислушиваться.

— А я за ним полчаса наблюдаю, — захлебывается дворничиха. — Как он подошел еще, я сразу сообразила, что дело тут неладное. Чего, думаю, надо ему от вашего мальчика? Конечно, ваш Вовочка воспитанный мальчик. Я всегда любуюсь им, как он выходит. Тихий такой, скромный. Сразу видно порядочных родителей. А тот-то около него вьется. И с этой-то стороны зайдет и с той-то заглянет. А ваш — прямо прелесть, стоит как губернатор, да так-то вот смотрит спокойно. Булку он уж отъесть успел, обормот…

* * *

Во дворе дворничиха глаз с меня не спускает. Стоит мне подойти к чистому мальчику «сверху», как она уже беспокойно и подозрительно следит за мной.

И мне приходится «работать» осторожно.

Нарядные дети тянут меня с непреодолимой силой. Каждый из них представляет величайшую ценность, а Сева — сын черной и худой барыни с занятными усиками — прямо передвижной фантастический клад. Если око дворничихи не следит за мной, предаюсь безумному пиршеству, глотая принесенные Севой котлеты, пироги, булки, а иногда даже куски настоящего пирожного.

Но последнее время судьба не улыбается мне. Я хожу с булькающими, поющими кишками, бесплодно размышляя о том, как бы набить свой живот.

Попытки урвать кусок хлеба дома предупреждаются матерью.

Каждый раз она ловит меня в самый последний захватывающий момент, когда, откромсав кусок хлеба, я пытаюсь засунуть его под рубашку.

— Опять таскаешь? Прорва ты чертова! Целыми бы днями он ел! И куда только лезет в тебя, шкилета?!

— Дык… кусочек же! — ною я, стараясь разжалобить мать.

— Я те дам кусочек!.. Сядешь обедать и ешь, а так таскать не дозволю! Пошел! Нечего тут проедаться! Наказанье, а не ребенок!

Но что обед? Во-первых, до обеда еще целая вечность, а во-вторых, и обед-то не очень успокаивает. После жидкого картофельного варева, кислых огурцов да капусты у меня только-только разыгрывается аппетит. После обеда я начинаю особенно энергично разыскивать пищу.

Я кружусь по двору, зорко всматриваясь в мутные пасти черных лестниц, и, как только в темноте замечаю «верхних», я, точно коршун, делаю широкие круги, постепенно приближаясь к мальчикам-кладовкам.

Зацепившись за трубу, я рассматриваю верхних мальчиков издали, затем завожу разговор.

— Вы никогда не чешетесь, Сережа? — вежливо спрашиваю я румяного мальчика.

Он исподлобья смотрит на меня, не понимая, чего от него хотят. Тогда я ставлю вопрос ребром:

— У вас, значит, не водится вошей?

Мальчик молчит. Я начинаю беспокоиться, не испорчено ли дело, и тотчас же подвожу разговор к его ближайшей цели.

— Вы, Сережа, не можете принести две булки?.. Можно хотя одну, конечно! — торопливо добавляю я.