друг, поймать не можем. А без начала — беда.

— Без начала беда, — соглашался Финогенов, — надо бы докопаться, откуда идет все это.

— Верный-то твой человек не знает? А?

— Спрашивал. Говорит — подряд учи. После, говорит, поймешь.

— Пожалуй, учи, — качал головою отец, — толк-то какой из этого? Выходит на тебе, сделай циркуль, а я, может, и ручника в глаза не видал, а пилу сроду и в руки не брал. Разузнать надо: где начало лежит всему.

Охладев к ученью, отец принялся учить меня. Он достал где-то разрезную азбуку, положил ее на стол и, подозвав меня, сказал:

— Видишь загогулины эти? Тут их три десятка с небольшим. Буквами называются. Отличаешь одну от другой?

— Отличаю!

— На то они и разные, чтобы отличать их, однако некоторые похожи промежду собой. Тут важно, чтобы каждый крючочек запомнить. Вот тебе буква «А», а вот буква «Л»: с виду будто и похожи, только Л без перекладинки, а буква А с перекладинкой. Понятно тебе?

— Понятно.

— А понятно — значит, и говорить больше нечего. У нас сегодня какое число? Четвертое. Ну, вот, к двадцатому постарайся. А пока один я поработаю.

Он взял со стола три первые попавшиеся буквы, положил их передо мной, остальные же сгреб в кучу и сунул себе в карман.

— Вот это Ш, это — Б, это — М. К завтрашнему спрошу у тебя. Выучишься к двадцатому — проси что хочешь. Полцарства дам. Не выучишься — сукин сын будешь.

Щедрость отца не произвела на меня должного впечатления.

Я никогда не нуждался в «полцарстве», но сукиным сыном мне не хотелось быть. Я разложил перед собой буквы и начал изучать их, не вылезая из-за стола.

— Мэ-то которая? Эта?

— Б это, дурак. М вот раскоряченная. Да ведь просто-то тут как. И учиться вроде бы нечему.

Два часа я бьюсь над буквами, однако путаю их отчаянно.

— Ш — это значит?

— Б, а не Ш. Ну, и голова же у тебя дубовая. Вот смотри, я тут напишу тебе на уголке.

И отец ставит в углах картонок свои каракули.

— Забором — значит Ш, кренделем — Б, а раскорякой — М. Да ты сам старайся. Ко мне лезть нечего. Я-то все знаю. Ты теперь умом доходи.

На следующий день отец передал мне еще три буквы.

К концу месяца я мог читать вывески.

— Что написано?

— Булочная!

— Вот дьявол, какие способности?! А это?

— Колбасная!

— Шпарит как?! А? И не споткнется?! А это?

Я взглянул на витрину, где стояли банки с красками, из которых во все стороны торчали щетки.

— Красочная! — вдохновенно выпалил я.

— Куда ж ты смотришь? — удивился отец. — Какая первая буква?

— М!

— Ну, и выходит москательная лавка. Откуда красочную ты взял?

Глава V

Мне стукнуло четырнадцать лет.

Двор живет своей обычной жизнью.

По воскресным дням несутся из подвалов песни.

Бабы бегают из квартиры в квартиру, одалживая друг у друга сковороды, чашки, стаканы, табуретки. Ситцевые яркие платья весело шуршат во дворе.

Пьяные голоса кричат во всех углах. Во двор выскакивают красные от водки люди.

Люди пьют, поют, топочут ногами.

Пьяный Евдоха сидит на подоконнике. По-бабьи подперев голову рукой, он качается из стороны в сторону и тянет тоненьким печальным голосом:

Песня-я у-уда-ала-а-а-ая

За-а-а-а- реко-о-ой зву-чи-и-ит.

Из подвальных окон жестянщика Николая, вместе с нестройным шумом, катится рев голосов:

На диком бреге Иртыш-а-а-а-а

Си-и-де-ел Ермак, объятый ду-у-умо-ой.

К вечеру во двор выходят все пьяные. Дядя Вася, в новой гарусной рубахе, идет через двор, поддерживая небрежно гармонь, грузно садится на ящик у дворницкой.

— Ва-ася! Дру-уг!

Дядя Вася не обращает внимания. Прищурив глаз, он открывает рот. Лицо его делается каменным. Он не замечает никого. Он кажется погруженным в глубокий сон, но руки его безостановочно снуют, растягивая певучие меха гармоники, и стройные лады плывут в синеве вечера, заставляя людей подергивать плечами.

— Эх.

— Жги.

— Рви с подметкой. Шпарь. И-эх, ма.

— Эх, эх, эх.

Подергиванье плечами становится яростным. И вот уже ноги пришли в движенье.

Ходи изба, ходи печь.

Хозяину негде лечь.

Эх, эх.

Эй топни ногой! Приударь другой!

А кто со мной, пойдет с молодой.

Эх, эх, эх, эх, поплясать не грех.

— Под-дай.

— Э-э-э-а-а-а.

Разбойный свист разрывает воздух. В широкий круг выплывает, топая каблучками, жестянщица.

— Ай, держите меня. Ай, ловите меня. Ну-ка, ну-ка, ну-ка, взвеселите меня.

— Ой-й, — кричит отец, — не могу.

Топнув ногой, он становится перед жестянщицей, дергая рукою залихватский ус.

— Вася! Друг! Над-дай!

Захлебывающиеся, веселые переборы подхватывают ноги отца, несут по камням, высекая неистовые искры. А жестянщица плывет, платком помахивает. Грудь ее высоко похаживает, то вверх, то вниз, щеки горят, глаза блестят зазывно, лукаво.

— Ва-ася!

— Жги-и!

— И-эх, эх, эх!

Ходи изба, ходи печь

Хозяину негде лечь.

* * *

Ночью начинается драка. Жестянщик, тяжело дыша, волтузит свою жену. Крик и плач сливаются с матерщиной. Во дворе появляется полиция.

Двор пустеет. Гаснут огни. Жестянщица, избитая мужем, плачет в дровяном сарае.

По двору бродит старый Храпач, покачиваясь, точно старая баржа на приколе.

— Господи, Господи, — шепчет Храпач, — до чего же доводишь людей, боже милостивый.

— Иди спать, — командует Евдоха из окна.

— Вот и повеселились, — шепчет Храпач, — поплясали людишки твои.

— Ты что колдуешь? — не унимается Евдоха.

— Страшная жизнь твоя, Господи! Да не в суд и не в осуждение, но во оставление грехов.

Евдоха ложится на подоконник и прижимается лицом к холодному камню. Пьяненьким голоском Евдоха тянет незлобиво:

Живу ли я,

Умру ли я, —

Все мошка я

Веселая!

* * *

Обильной жизни приходит конец. Ремонтные работы сдают техническим конторам. Отец занят теперь два-три часа в день. Остальное время проходит у него в посвистывании. Он ходит из угла в угол, неутомимо покручивая пышные усы. Изредка остановится перед окном, посмотрит на кусок голубого неба и плюнет. Потом подойдет к тискам.

— Н-да…

Стирая пыль рукавом с металла, он начинает мурлыкать:

Под вечер осени ненастной

В пустынных дева шла местах…

Оборвав песню на середине, вздохнет и снова скажет:

— Н-да!..

Потом опять плюнет:

— Дела-а, едрить ее корень…

Через товарищей отец устраивает меня на завод, подручным к дяде Васе.

Я хожу в новом картузе и в