class="p1">Мальчик сопит.

— Если принесешь, — перехожу я на «ты», — можешь гулять по двору, где хочешь. Я тебя не трону. Вот лопни мои глаза.

Но, увы! Я слышу за спиной подкрадывающиеся шаги дворничихи.

— Египетская казнь, ты чего опять придумал?

Я отскакиваю в сторону. Дворничиха поднимает голову вверх.

— Мадам, Нина Николаевна! — кричит мой враг.

Глава II

Я не одинок. Таких, как я, — вечно голодных ребят — во дворе около двух десятков. У каждого из нас свои приемы добычи булок от «верхних» мальчиков и у каждого свои враги.

Мы честно поделили между собой румяных Вовочек, Сережей и Тосиков и работаем, не вторгаясь в чужие районы. Но враги наши действуют против нас сообща.

Из форточек наблюдают за нами няньки, мамаши счастливых мальчиков, кухарки, горничные, а во дворе зоркий взор самой дворничихи.

В конце концов мы сдаемся. Борьба не по силам. Мы переносим свою деятельность за пределы двора. Точно стая голодных волков, мы шныряем по базарам, болтаемся на вокзале, торчим в садах. Подносим вещи пассажирам, нанимаем извозчиков, бегаем за папиросами, исполняем тысячи поручений, нередко возвращаясь домой настоящими богачами, с карманами, в которых позванивают медяки.

Особенно удачные дни выпадают на нашу долю в загородном саду.

Я скоро полюбил ночной, с темными сводами, прохладный сад, полюбил шум его ресторана, веселую музыку и сладкое дыханье цветов. Прижимаясь к деревьям, мы каждый вечер пробирались к огням и шуму, рассматривая богато одетых людей.

Веселые люди кричат, поют, размахивают руками. Звенят ножи, посуда, хлопают пробки толстых бутылок.

Сквозь темную листву виднеются звезды. Матовые электрические шары висят над белыми скатертями столов. Ночные бабочки кружатся в теплом свете.

Кто-нибудь из этих веселых людей замечал нас, подзывал к себе.

Мы входим в освещенный круг и, встав спинами к деревьям, стоим, ожидая счастья.

И оно нередко протягивало нам руку.

— Эй, мальчик! Заработать хочешь?

— Хочу!

— Город знаешь?

— Знаю!

— Слетай на Николаевскую! Есть там дом номер три, квартира восемнадцать. Спросишь господина Запольского. И передай ты ему, эфиоп мазанный, что его ждет здесь Николай Николаевич! Будет он или не будет — возьми записку. Одна нога здесь — другая там. Придешь через полчаса — гривенник. Понял?

— Понял!

— Марш!

Давали и другие поручения.

— Эй, малец! Смотри сюда!

Человек за столом тянулся в сторону полуосвещенной аллеи, где густо переливалась толпа и красные огоньки папирос плавали в воздухе.

— Видишь этих барышень в зеленом? Вот, вот, сюда поверни голову. На одной шляпа с пером. Видишь?

— Вижу!

— Вот, передай записку. Не той, что с пером, а которая рядом!

Ночью мы возвращаемся домой. Утром ватагой идем на базар, покупаем калачи, копченую воблу, квас, папирос, пряников и на задах, на пустыре, устраиваем пир и, пресыщенные до боли в животе, засыпаем.

* * *

Однажды вечером меня подозвали к столу, за которым сидело много веселых людей. Один из них, видимо чиновник — худой и черный, как цыган, — долго смотрел на меня круглыми желтыми глазами и, наконец, спросил:

— Ты кутилкин?

Сидевшие за столом захохотали.

— Что ж молчишь?

— Как прикажете! — ответил я, не понимая черного.

— Смирный, значит? — снял чиновничью фуражку черный. — Ну, ну!

Отвалившись на стул и ковыряя зубочисткой во рту, он спросил у меня:

— Ты насчет того, чтобы кутнуть в приятной компании… Не прочь?

— Я на все согласен! — продыхнул я, думая разжиться у стола гривенником.

— Ловкач ты, брат, я вижу! — оскалился черный. — А ну, иди-ка ближе!

Черный повел рукой над столом.

— Вот это, — показал он на половину съеденной птицы, — ты съел бы?

У меня за щеками хлюпнули слюни.

— Съел бы! — чуть не закричал я от счастья.

— Тише, тише! — остановил меня черный. — А вот это? Палец повис над коробкой с маленькими золотистыми рыбками.

— Съел бы! — зажмурился я.

— А это?

— И это съел бы!

— А это?

— Съел бы!

Я следил за пальцем черного, показывающего на разные незнакомые мне, но, очевидно, вкусные кушанья, стучал зубами, ожидая знака, чтобы кинуться и проглотить все это.

Но черный не торопился.

— А вот это?

— Съел бы, дяденька! — со стоном вырвалось у меня. Черный замолчал. Я стоял, глотая обильные слюни, не смея шевелиться, боясь резким движением рассердить доброго дяденьку.

Черный зевнул.

— Что ж ты стоишь?

Я понял вопрос как приглашение взять со стола все, что мне нравится, но, не веря тому, стоял не двигаясь, не шевелясь.

— Что ж ты стоишь, мальчик? — снова спросил черный, зевая. — Постоял немного — и ступай себе с богом! Ну, иди, иди, мальчик! — Он сдвинул сердито брови. — Пошел прочь, каналья! Иди, пока официанта не позвал!

Сидевшие с ним за столом хохотали. Обида обожгла мои глаза и прошла через них солеными, тяжелыми каплями слез.

— Гого-оль? — икнул сосед черного и, приподняв взлохмаченную тяжелую голову, крикнул пьяно: — А гоголь-моголь? Что-о-о?

— Так не годится! — сказал толстый человек с большими усами. — Раз угощать, так угощать как следует. Видишь, малый на все изъявил аппетит, стало быть, ему всего и дать надо.

— Ты не бойся, малец! — сказал толстяк. — Мы это устроим в два счета.

Он взял стакан и стал наливать в него понемногу из разных бутылок, затем, помешав ложечкой и насыпав чего-то из баночки, протянул его мне:

— Хвати, молодец! Хвати да закуси. Да чтобы капли не оставлять в стакане, не то, смотри, серчать буду!

Не смея благодарить добряка, я поднес стакан к губам и, не переводя дыханья, осушил его.

Стакан со звоном покатился, подпрыгивая, по земле.

* * *

Я тащился домой, хватаясь за заборы.

Улицы вертелись перед глазами. Рвота разрывала меня на части.

…Две недели я пролежал в горячечном бреду. Когда же встал, я был похож на зеленого старика.

Глава III

Мне — двенадцать лет.

Отца уволили с завода за кражу. С утра до ночи он грызется с матерью, обсуждая случившееся.

— Польстился? — ворчит мать.

— Дура, — убежденно говорит отец, — если я мастеровой, так можно мне быть без шабера? Как по-твоему? А если мне граш[30] надо снять? Пальцем я сниму?

— Вот теперь и снимай! Польстился на что?! А?

— Много ты понимаешь!

— Тьфу! — плюется мать.

— Плевать это что? Этим ничего не докажешь! — спокойно говорит отец. — А только не в шабере дело. И черт его знает, как все это неладно как-то вышло! Тиски пронес, клупп вынес, микрометр взял, французский ключ, пилы и вот — на тебе. На шабере — запятая получилась. Надо бы, безусловно, во дворе было бросить. Не везет дьявол! Прямо