Действительно, одна из экономических теорий наркотической зависимости предполагает, что заболевание можно почти исчерпывающе объяснить разницей между отношением зависимых и здоровых людей к сиюминутным и будущим ценностям. Эта гипотеза, предложенная психиатром Джорджем Энсли, утверждает, что зависимое поведение возникает, когда люди постоянно выбирают сиюминутное удовольствие, не заботясь о будущих страданиях. Важно, однако, что зависимые люди не только переоценивают текущие удовольствия, но и недооценивают те намного более ценные будущие удовольствия, которые ждут их, если они перестанут потакать сиюминутным прихотям.

Гипотеза Энсли превосходно объясняет, почему нищета, хаос в личной жизни и детские травмы повышают риск возникновения зависимости. В таких ситуациях действительно лучше сосредоточиться на настоящем, потому что опыт подсказывает, что лучезарное будущее может и не наступить. Если мир непредсказуем, то награда сейчас более ценна, чем туманная перспектива будущего вознаграждения. В таких случаях ребенок, съедающий одну мармеладку сейчас, вместо того, чтобы ждать две позже, делает правильный выбор, учитывая печальный опыт, с которым он сталкивался всю свою короткую жизнь. Например, в одном исследовании было показано, что когда детей ставили перед выбором – получить одно угощение сейчас или два угощения позже, причем одни экспериментаторы выполняли свое обещание, а другие – нет, то в случаях, когда экспериментатор был обманщиком, дети предпочитали съедать полученное угощение сразу. Сосредоточенность на настоящем и желание получить вознаграждение здесь и сейчас – это, конечно, черта, которая может привести к зависимости, но она же является адаптивной в плане выживания в непредсказуемом мире.

Не думаю, однако, что сосредоточенность на текущем моменте может объяснить все. Например, в моем случае несмотря на то, что я подчас принимала решения, ставившие под угрозу мое будущее, ради сиюминутного удовольствия, я не лишилась способности планировать и откладывать. Даже в самый разгар зависимости я сохраняла способность посещать колледж, сдавать экзамены и писать рефераты и статьи, причем я иногда делала это лучше, чем мои однокашники. Однако по мере усугубления зависимости я постепенно теряла способность к принятию разумных решений, несмотря на то что сохранила некоторую способность к планированию и воздержанию. Беда зависимости заключается еще и в том, что она, в конце концов, сильно ограничивает свободу выбора. Тем не менее выбор никогда не бывает полностью автоматическим – даже в самые тяжелые моменты.

Люди, страдающие зависимостью, никогда не станут колоться на глазах у полицейских; иногда они успешно скрывают зависимое поведение, тщательно планируют совершение купли и продажи товара, делая все, чтобы не попасться с поличным. Поэтому некоторые утверждают, что мы делаем выбор совершенно свободно, так как взвешиваем по меньшей мере некоторые факторы и их потенциально нежелательные последствия. Напротив, из-за того, что мы также делаем и невероятно разрушительные вещи, например десятки инъекций смеси героина и кокаина в день без рассуждений о риске передозировки, другие утверждают, что наш мозг сдался наркотикам и наши поступки целиком и полностью направляются зависимостью.

Это делает трудным вопрос о связи зависимости и свободы выбора. Если вы зависимы, то для вас, конечно, существуют альтернативы – и вы иногда даже знаете об их существовании, – но вы не можете использовать их на практике или не убеждены в том, что они действительно помогут вам стать сильнее.

Эта ситуация сводит с ума тех, кто любит страдающего наркотической зависимостью человека: вы видите, как он губит себя невероятно эгоистичным и глупым способом, но, несмотря на все усилия, он не может остановиться и, мало того, не сознает вреда, который причиняет себе. В моем случае депрессия, ненависть и отвращение к себе мешали мне поверить в то, что есть люди, которым я не безразлична. Я буквально не могла принять любовь, даже если она была явной и очевидной. Она не доходила до меня, может быть, оттого, что депрессия нарушила мою способность ощущать радость от искренних отношений.

Я понимаю, что определенную роль здесь сыграла депрессия, которой страдал мой отец. Когда я была ребенком, он всегда критиковал мою работу и мое поведение, и я чувствовала, что как бы я ни старалась, у меня все равно все выйдет недостаточно хорошо. Если я показывала ему свои задания, получившие высшую оценку, он читал их и указывал места, которые можно было сделать лучше. Играла ли я на пианино или рисовала, он всегда находил недостатки в исполнении или в рисунке. Когда я старалась извиняться за какие-то мелкие детские прегрешения, мне всегда казалось, что его прощение было неполным и, как бы я ни старалась, ему все равно чего-то не хватало.

Тогда я не понимала, что дело было не только в перфекционизме; дело было в том, что он просто был не в состоянии испытывать большое удовольствие. Не то, чтобы я всегда чего-то не доделывала, все дело было в том, что он просто не мог испытывать истинную гордость и просто не мог по-настоящему хорошо себя чувствовать, неважно, насколько хорошо относились к нему окружающие. Не осознавая этот свой дефицит, он часто возлагал вину за свое плохое настроение на изъяны в работе или на тех, кто не умел ему угодить. Такое отношение может, конечно, стимулировать, но ненасытная придирчивость утомляет и отвращает людей или делает их несчастными.

Точно так же, когда я сама попала в сети депрессии и зависимости, я отнюдь не лишилась любви, какую питали ко мне мои родители, друзья, сестры и братья. Отец постоянно пытался до меня достучаться и не опускал руки, даже если я реагировала гневом и злостью. Когда мне было хуже всего – начиная с 1986 года, он все равно звонил и приезжал, несмотря на то что я каждый раз пыталась увильнуть от встреч. В это же время я часами плакала в трубку, разговаривая с мамой, стараясь получить от нее успокоение и хотя бы тень уверенности в том, что мне удастся выпутаться. Но я не могла принять любовь, не могла ощутить тепло и комфорт, сопутствующие нормальным отношениям. Уверенность и комфорт я получала от наркотиков. Я любила моих родителей, а они любили меня; но я не могла бросить наркотики.

«Материнскую любовь к ребенку нельзя сравнить ни с чем в мире. Она не знает законов, не знает сожалений, она готова на все и безжалостно сокрушает все, что стоит на ее пути» (Агата Кристи).

Любовь ребенка к родителям нераздельно внедряется в его душу, сначала благодаря полной зависимости от взрослых, без которой невозможно выживание, но родительская любовь требует осознания, понимания и рефлексии. Новорожденные кричат, чего-то требуют, а порой и дурно пахнут, и многие люди не находят в них ничего хорошего. Малые дети не только не способны к самостоятельной жизни и питанию, они даже не умеют ни улыбаться, ни смеяться, да и сам процесс родов доставляет матери мало удовольствия. Потом из них вырастают жуткие двухлетки, а потом – не менее жуткие подростки. Что же заставляет родителей кормить, пеленать и лелеять этих ужасных, надоедливых существ в течение пары десятков лет, прежде чем они становятся хотя бы отдаленно похожи на независимых взрослых людей?

Ответ заключается в работе все той же системы вознаграждений, мотиваций и удовольствий, которая управляет романтической любовью и наркотической зависимостью. В самом деле, допамин, окситоцин, вазопрессин и эндорфины начинают играть свою роль в родительском поведении задолго до возникновения моногамии. Родительский долг появился раньше парных уз и браков. Способность вступать в романтические любовные отношения реализуется теми же биохимическими механизмами, что и детско-родительские узы, отнюдь не для того, чтобы не дать психоаналитикам умереть с голоду, но потому, что природа редко изобретает что-то принципиально новое, если можно воспользоваться чем-то испытанным и надежным.