Вигандом Петцетом, семья которого жила в Бремене, и, судя по всему, она имела успех. Возможно, Хайдеггеру было легче найти подход к широкой публике, чем к философам, которых гораздо больше раздражала кажущаяся бессмысленность его тезисов, нежели завораживал общий настрой.

Таким образом, все то время, пока Хайдеггер упорно сопротивлялся общению, сфера его влияния росла. К тому времени, когда он прочитал отредактированный вариант своей лекции по технике в Мюнхене в 1953 году, его друг Петцет отмечал, что аудитория хотя и была озадачена, тем не менее встретила его заключительные слова «овацией, подобной буре, вырвавшейся из тысячи горл, которые не хотели утихать». (Он не рассматривает возможность того, что зрители аплодировали тому, что лекция закончилась).

И сегодня Ясперса, самоотверженного коммуникатора, читают гораздо меньше, чем Хайдеггера, который оказал влияние на архитекторов, социальных теоретиков, критиков, психологов, художников, кинорежиссеров, активистов экологического движения и бесчисленное количество студентов и любителей — включая более поздние школы деконструкции и постструктурализма, которые взяли за основу его поздние размышления. Оказавшись аутсайдером в конце 1940-х годов, Хайдеггер реабилитировался и с тех пор стал доминировать в университетской философии по всей Европе. Один стипендиат программы Фулбрайта, приехавший в Гейдельберг изучать философию в 1955 году, Кельвин О. Шраг, удивился, увидев курсы по многим другим современным философам, но ни одного по Хайдеггеру. Позже его недоумение исчезло. Как он писал: «Я быстро понял, что все курсы были по Хайдеггеру».

Так кто же, в конце концов, был лучшим коммуникатором?

Отчаявшись понять друг друга, Хайдеггер и Ясперс больше никогда не встречались. Не то чтобы один из них сознательно оборвал контакт с другим, просто так получилось. Однажды, когда Хайдеггер узнал, что Ясперс проезжает через Фрайбург в 1950 году, он осведомился у него о времени прибытия поезда, чтобы встретиться с ним на платформе и обменяться рукопожатиями. Ясперс не ответил.

Однако они возобновили эпизодическую формальную переписку. Когда в 1953 году Ясперсу исполнилось семьдесят лет, Хайдеггер послал ему поздравления. Ясперс ответил с ностальгией, вспоминая их беседы в 1920-х и начале 1930-х годов, голос Хайдеггера и его жесты. Но, добавил он, если бы они встретились сейчас, Ясперс бы просто не знал, что сказать. Он написал Хайдеггеру, что сожалеет о своей былой нерешительности: ведь он мог заставить Хайдеггера как следует разобраться в себе. «Я бы, так сказать, взял тебя в руки; я бы неустанно расспрашивал тебя и заставил обратить на себя внимание».

Шесть с половиной лет спустя наступило семидесятилетие самого Хайдеггера, и Ясперс послал ему добрые пожелания. Он закончил свое короткое письмо, вспоминая один день из прошлого: когда Ясперсу было около восемнадцати лет, он проводил зимние каникулы на Фельдберге, горнолыжном курорте недалеко от той части леса, где жил Хайдеггер. Будучи неопытным лыжником, как Хайдеггер, он держался поблизости от отеля и передвигался на лыжах медленно, но все равно был поражен красотой гор и оказался «очарован метелью на закате, пляской света и красок на холмах». Он завершил письмо в старой ласковой манере: «Твой Ясперс». В рассказе Ясперса о лыжах он изображает себя осторожным, нерешительным и скептичным, осознающим притягательность далеких пейзажей, но не желающим рисковать, чтобы забраться далеко в их сторону. Хайдеггер, подразумевает он, смелее, но потому и рискует зайти так далеко, откуда будет уже не вернуться.

Ясперс скромничал. В действительности именно он широко охватывал культуры и эпохи, создавая связи и проводя сравнения, — в то время как Хайдеггер никогда не любил уходить далеко от своей хижины в лесу.

Другим бывшим другом, отвернувшимся от Хайдеггера, был человек, игриво высмеявший Эрнста Кассирера в Давосе в 1929 году, — Эммануэль Левинас.

Переехав во Францию до войны и получив гражданство, Левинас воевал на фронте и попал в плен, когда Франция пала. Он попал в трудовой отряд для военнопленных-евреев, в Шталаге 11Б, в Фаллингбостеле под Магдебургом. Пять лет он и его товарищи по заключению питались водянистым супом и овощными очистками, работая до изнеможения на рубке дров в местном лесу. Охранники издевались над ними, говоря, что в любой момент их могут отправить в лагеря смерти. На самом деле пребывание в лагере для военнопленных, вероятно, спасло Левинасу жизнь. Это дало ему такую степень формальной защиты, которой он не имел бы, будучи еврейским гражданским лицом на свободе, хотя его жена и дочь тоже остались живы, с помощью друзей спрятавшись в монастыре во Франции. На родине, в Литве, остальным членам его семьи выжить не удалось. После того как Литва была оккупирована Германией в 1941 году, всех родственников Левинаса заключили в гетто вместе с другими евреями в их родном городе, Каунасе. Однажды утром нацисты собрали большую группу, среди которых были отец, мать и два брата Левинаса. Их вывели в сельскую местность и расстреляли из пулеметов.

Как и Сартр во время своего пребывания в Шталаге, Левинас много писал, находясь в заключении. Ему удавалось получать бумагу и книги, поэтому он читал Пруста, Гегеля, Руссо и Дидро. Он вел тетради, из которых выросла его первая большая философская работа «От существования к существующему», опубликованная в 1947 году. В ней он развивал прежние темы, в том числе тему «il y a» («есть») — аморфного, недифференцированного, безличного бытия, нависающего над нами в бессоннице или изнеможении. Это хайдеггеровское бытие, представленное как ужасный недуг, а не как мистический дар, который следует ожидать с благоговением. Левинас испытывал особый ужас перед тем, что Хайдеггер называл онтологическим различием: различием между существами и их бытием. Если вычеркнуть из этого уравнения сущее, чтобы осталось чистое бытие, — считал Левинас, — в итоге получится лишь нечто ужасающее и нечеловеческое. Это одна из причин, почему, как он писал, его размышления — хотя первоначально они были вдохновлены философией Хайдеггера — «также определяются глубокой потребностью покинуть атмосферу этой философии».

Левинас отвернулся от тумана бытия и пошел в другую сторону — к людям, в их живой индивидуальности. В своей самой известной работе «Тотальность и бесконечное»[67], опубликованной в 1961 году, он сделал отношения Я и Другого основой всей своей философии — для него это такое же центральное понятие, как бытие для Хайдеггера.

Однажды он сказал, что этот сдвиг в мышлении произошел благодаря пережитому им в лагере опыту. Как и другие заключенные, он привык к тому, что охранники относились к ним так, словно они были бесчеловечными объектами, недостойными сочувствия. Но каждый вечер, когда их снова загоняли за забор из колючей проволоки, его отряд встречала бродячая собака, которая каким-то образом попала в лагерь. Собака лаяла