— но может ли Dasein еще соорудить стеллаж для книг? В тот самый период, когда Сартр все больше занимался вопросами действия и вовлеченности в мир, Хайдеггер почти полностью устранился от рассмотрения этих вопросов. Свобода, решение и беспокойство больше не играют для него особой роли. Самих людей стало трудно различить, и особенно тревожили эти слова из уст философа, который еще не успел убедительно отмежеваться от тех, кто совершил самые страшные в XX веке преступления против человечества.

Кроме того, даже самые тонкие ценители Хайдеггера должны подспудно ощущать, что временами он и сам не понимает, что пишет. Часто цитируемый раздел в «Истоке художественного творения» касается не шляпы, а пары туфель. Чтобы передать, что он имеет в виду под искусством как «пойесис», Хайдеггер описывает картину Ван Гога, на которой, как он утверждает, изображена принадлежащая крестьянке обувь. Он пускается в фантазии по поводу того, что поэтически «вызывает» картина: ежедневный путь владельца обуви по изрытой земле, созревающие на полях зерна, зимнюю тишину земли, страхи женщины перед голодом и воспоминания о родовых муках. В 1968 году искусствовед Мейер Шапиро указал то, что обувь, скорее всего, принадлежит никакой не крестьянке, а самому Ван Гогу. Шапиро продолжил расследование и в 1994 году нашел доказательства того, что Ван Гог, видимо, купил ее подержанной, как изящную городскую обувь в хорошем состоянии, только для того, чтобы потом испортить их долгой ходьбой по грязи. Он завершил исследование, процитировав заметку из книги Хайдеггера, в которой тот признал, что «мы не можем с уверенностью сказать, откуда эта обувь и чья она». Возможно, это не имеет значения, но кажется очевидным, что Хайдеггер многое вложил в эту картину без особого на то основания, и то, что он в ней прочел, было его весьма романтизированным представлением о крестьянской жизни.

Это вопрос личного восприятия: либо мысли Хайдеггера о картине Ван Гога волнуют вас, либо нет. Меня — нет, но в том же эссе есть и другие отрывки, которые меня трогают. Мне всегда нравилось его описание древнегреческого храма, который, кажется, призывает саму землю и небо:

Стоя на своем месте, творение зодчества покоится на каменном основании скалы. И это покойное возлежание храма почерпает из глубины скалы ее неуклюжую и ни к чему не испытывающую напора зиждительность. Стоя на своем месте, творение зодчества выстаивает перед бурей, проносящейся над ним и обрушивающейся на него, и тем самым являет бурю подвластной себе. Камни, блещущие и сверкающие, кажется, только по милости солнца, впервые выявляют свет дня, и широту небес, и мрак ночи. Прочное и недвижное, вздымающееся ввысь здание зримыми делает незримые воздушные пространства.

Понятно, что кому-то это покажется скучным или даже напыщенным. Но идея Хайдеггера о том, что архитектурное сооружение может заставить по-иному проявиться даже сам воздух, осталась где-то в глубине моих представлений о зданиях и искусстве с тех пор, как я впервые прочитала это эссе.

Я с радостью допускаю, что оно могло повлиять на меня как литературное произведение, а не как философская работа, но если так, то важно отметить, что это не было намерением Хайдеггера. Он не ожидал, что его читатели отнесутся к его работе как к эстетическому переживанию или уйдут, как из музея, сказав: «Храм мне понравился, а вот ботинки — не очень». Его работы должны были привести нас к тому, что молодой Карл Ясперс называл «иным мышлением, мышлением, которое, познавая, напоминает мне, пробуждает меня, приводит меня к самому себе, преображает меня». Кроме того, поскольку Хайдеггер теперь рассматривал весь язык как поэзию или даже как «дом бытия», он счел бы совершенно нецелесообразным беспокоиться о том, к какой категории языка лучше отнести тот или иной конкретный фрагмент — к поэзии или философии.

Чтение позднего Хайдеггера требует «отпустить» свой привычный критический образ мышления. Многие считают это неприемлемым для философа, хотя запросто предлагают сделать это художникам. Для того чтобы оценить «Кольцо нибелунга» Вагнера или романы Пруста, нужно временно согласиться с собственными условиями творца или отказаться от попыток с ним спорить. То же самое можно сказать и о поздних работах Хайдеггера — а я процитировала здесь только некоторые относительно понятные разделы.

Сложнее выйти из него в целости и сохранности. Даже самому Хайдеггеру было непросто покидать свою философскую вселенную. Ханс Георг Гадамер отмечал, что видел, как Хайдеггер замыкался в себе, выглядел удрученным и не мог общаться до тех пор, пока другой человек не «вступал на подготовленный им путь мышления». Это крайне ограниченная почва для беседы. Гадамер, однако, добавил, что после занятий за бокалом хорошего местного вина ему все же удавалось расслабиться.

Некоторые поклонники Хайдеггера, ранее слушавшие его запоем, отвернулись от него, потрясенные как его нацистским прошлым, так и особенностями его поздней философии. Ханна Арендт писала Ясперсу из Америки в 1949 году, описывая лекции Хайдеггера о Ницше после «поворота» как «совершенно ужасную» форму «лепета». Она также не одобряла то, что он укрылся вдали от потенциальных оппонентов, в Тодтнауберге, откуда и ворчал о современной цивилизации. Критикам, разумеется, было недосуг подниматься на гору только ради того, чтобы вступить с ним в полемику. «Никто не станет карабкаться на 1200 метров только ради спора», — утверждала она.

Однако несколько человек именно так и поступили. Одним из них был его бывший студент Герберт Маркузе, в прошлом убежденный хайдеггерианец, а теперь марксист. Он отправился в путь в апреле 1947 года, надеясь получить от Хайдеггера объяснения и извинения за причастность к нацизму. Он не получил ни того ни другого. В августе он написал письмо, в котором снова спросил Хайдеггера, почему тот не отрекается от нацистской идеологии, когда столько людей ждут от него всего лишь нескольких слов. «Неужели вы действительно хотите, чтобы история идей помнила вас именно таким?» — вопрошал он. Хайдеггер отказался отвечать. В письме от 20 января 1948 года он поблагодарил Маркузе за присланную им посылку, предположительно с крайне необходимыми товарами, добавив, что он раздал ее содержимое только «бывшим студентам, которые не состояли в партии и не имели никаких других связей с национал-социализмом». Затем он перешел к вопросам Маркузе, добавив: «Ваше письмо показывает мне, как трудно разговаривать с людьми, которые не были в Германии с 1933 года». Он объяснил, что не хотел делать простого заявления о раскаянии, потому что так много настоящих нацистов поспешили сделать именно это в 1945 году, объявив о смене убеждений «самым гнусным образом», не воспринимая сказанное всерьез. Хайдеггер совершенно