— Вы замечательно читаете Пушкина, — профессор смотрел на нее пристально. — Закройте глаза. Почитайте нам еще.

— Ада гордая царица взором юношу зовет, обняла, и колесница уж к Аиду их несет… мчатся, облаком одеты, видят вечные луга, Элизей и томной Леты усыпленные брега…

— Усыпленные брега… ваши глаза закрыты, Мальвина, вы погружаетесь в спокойный сон. Лета — река течет, течет, как прохладный горный ручей, вы слышите плеск воды, шум водопада…

— И толпою наши тени к тихой Лете убегут… смертный миг наш будет светел и подруги…

— Это не смерть, это новая жизнь, — сказал профессор Гогиадзе. — Это сон во сне.

— И подруги шалунов соберут наш легкий пепел в урны праздные… пиров…

Мальвина глубоко дышала. Она спала.

Не потребовалось ни сияющего вертящегося диска. Ни дурацких команд «на счет раз, два, три вы заснете»…

Катя судорожно нащупала диктофон в кармане пиджака своего брючного костюма. Включила. Вот это гипноз! Ай да старичок-мумия!

— Я хочу поговорить с Ласточкой, — сказал Гогиадзе.

Тишина.

— Ласточка, пожалуйста, поговори с нами.

Тишина. Мальвина ровно дышала. И вдруг она спросила во сне своим обычным голосом:

— Это что, игра?

— Да, а Ласточка хочет поиграть с нами?

Тишина. Молчание. Затем Мальвина произнесла:

— Давайте играть в людей, это всегда интересно.

Профессор Гогиадзе молча ждал. Потом он посмотрел на наручные часы.

Они все ждали. Но ничего не происходило.

Катя тоже глянула на часы в углу гущинского кабинета. Секундная стрелка медленно описывала круг. Второй круг. Третий.

— Мальвина, сколько будет пять умножить на шесть? — спросил профессор после долгой паузы.

— Тридцать.

— Все верно. Вы проснулись.

Мальвина открыла глаза.

— Вы просто умница, — профессор мягко потрепал ее по руке, словно одобряя. — Все прошло прекрасно.

— Я, кажется, и правда заснула.

— Да, сон всегда на пользу. Очень рад был с вами познакомиться, Мальвина, и прошу меня извинить, если что-то показалось вам излишне вольным и неуместным. Подождите в приемной, пожалуйста, я только переговорю с вашей мамой.

Когда Мальвина вышла, он обратился к Вере Сергеевне:

— Это вы заявили моим коллегам, что ваша дочь страдает диссоциативным расстройством идентичности?

— Я. Но я… нам так с мужем врачи сказали.

— Какие врачи?

— В швейцарской клинике.

— Я вам советую как можно реже посещать швейцарских психиатров, это дорого, знаете ли, — заявил Гогиадзе таким тоном, что опять же не поймешь — серьезно он говорит или шутит. — И поменьше смотреть по телевизору всякой ерунды про разные там переселения душ и полтергейсты.

— Но я никогда не смотрю это.

— Вот я выпишу вам рецепт. Безобидный, проверенный состав, очень помогает… по три капли на ночь… Это для вас, не для вашей дочери. По три капли на ночь, очень успокаивает нервы.

— Но профессор! — попробовал возникнуть полковник Гущин.

— И вам такой же рецепт, пять капель на ночь, — светло улыбнулся старичок, — о-о-о-очень успокаивает нервы. И ни слова мне больше о диссоциативном расстройстве идентичности, пожалуйста.

Катя вызвалась проводить профессора Гогиадзе, во дворе Главка его ждала машина с шофером. По дороге она попросила у профессора визитную карточку и позволения позвонить самой, если понадобится снова консультация.

Когда она вернулась в управление розыска, приемная уже пустовала — Мальвина и Вера Сергеевна уехали. Кабинет Гущина пустовал тоже, однако из дальних кабинетов как раскаты грома слышался его гневный бас: «Почему до сих пор не сделано??? Сколько можно повторять, что это срочно!»

Катя не стала входить в кабинет, а скромно притулилась в приемной на диване. Шеф криминальной полиции после «отлупа» консультанта срывал злость и досаду на бедных подчиненных — все как обычно.

Катя сидела тихонько, как мышка, щелкая кнопкой диктофона и поднося его к уху — сеанс гипноза не удался. Но что это значило?

— Почему ты здесь? — рявкнул полковник Гущин, материализовавшись в приемной. — Для чего я кабинет открытым оставил?

Катя пошла за ним в кабинет.

— Не волнуйтесь, — сказала она.

Гущин упал в кожаное кресло. Закурил.

— Дураки — это наш профиль. Мы же еще и дураками оказались, — сказал он.

— Это я виновата, Федор Матвеевич, что профессор нам не поверил. Я не записала тогда в цеху все на диктофон. Я испугалась. Все случилось так внезапно.

— Я сам труса спраздновал. Сначала-то не понял, — Гущин курил, — не поверил нам с тобой эксперт. И гипноз ничего не дал. Девчонка эта, Ласточка, так и не появилась в ней. Видно, по заказу-то это нельзя… Но факт остается фактом, я это своими ушами слышал и видел своими глазами. И ты.

— Да, мы этому с вами свидетели. И такое не забудешь! Я вот что сейчас вспомнила. Перед тем как появиться Ласточке, Мальвина… она кого-то увидела в глубине цеха. Мне так показалось. Там двери раздвижные. Она кого-то увидела и испугалась. И потом возникла Ласточка. Я вот все думаю, кто это мог быть там, на кондитерской фабрике? Феликс? А может, отчим Роман Шадрин, он ведь вчера работал там. Или кто-то другой?

— Может, ее мать? — Гущин курил. — Черт знает что. Доразвратничались они там, эти шоколадные короли. Она, видите ли, мужа своего обожала! А он четырнадцатилетнюю девчонку, сестру ее младшую, обрюхатил. Наградил ребенком больным. И ей тоже, жене своей, вот такую дочь сделал. Это ж одна кровь, они единокровные. Дети одного отца. И младший их, Феликс, тоже чудной. Софию Калараш наняли, чтобы ублажать, дни последние, видите ли, перед смертью скрашивать. А потом ей кто-то живот вспорол, в раны разной дряни напихал — глиняных осколков, железную спицу воткнул!

— Если Ласточка что-то знает… — сказала Катя, — если она что-то знает про убийцу, а мне так показалось, Федор Матвеевич… И вам тоже, только не говорите «Нет».

— Я уже ничего не говорю.

— Так вот, если Ласточка что-то знает про убийцу… то нет ничего странного, что она называет его таким литературным прозвищем — Андерсен. Ведь Мальвина-то сама филолог, у нее все с книжками связано. Это уже глубоко в подсознании.

— Что она там бормотала в самом конце, эта Ласточка?

— Она боялась, кричала — не отдавайте меня ему.

— Это я помню, а еще что?

— Что он плохой, этот Андерсен. Злой, потому что он не может жениться.

— И как это прикажешь понимать? — спросил Гущин. — На ком он не может жениться?