Гущин нажал кнопку домофона.

— Кто? — спросил старческий голос.

— Полиция. Полковник Гущин, я вам вчера звонил.

Дверь подъезда открыли.

На шестом этаже, где остановился лифт, дверь квартиры тоже приоткрыта на цепочку — их изучали еще на подступах.

— Покажите удостоверение. Кто это с вами?

— Моя коллега, капитан Петровская.

— Пусть тоже покажет удостоверение.

Катя показала.

Дверь открылась — в прихожей две женщины: старуха в спортивном костюме и пожилая, очень полная женщина в махровом халате с… пистолетом в руке.

Полковник Гущин на пистолет в руках пожилой дамы отреагировал странно.

— Если используете в квартире, в любом замкнутом пространстве, надо окна открывать настежь, — сказал он спокойно. — Газовый и довольно мощный. Если сработает, потом хоть вон из квартиры беги. А племянница ваша Ася бегать не может.

— Проходите в комнату, извините, — ответила так же спокойно, с редким достоинством, женщина. — Это просто меры предосторожности. Насчет пистолета я внимательно читала инструкцию. Умею пользоваться. Мы все умеем. Ася, это из полиции по вчерашнему звонку, не бойся, голубка!

Квартира — самая обычная «трешка» со смежными двумя комнатами и третьей, маленькой, примыкающей к крохотной кухне. Они прошли в дальнюю, смежную, комнату — «спальню», по сути превращенную в больничную палату.

Всюду прибиты скобы — к стене и даже к деревянному комоду. У комода нет зеркала, оно убрано, вместо этого на его месте картина — репродукция, в раме. Пейзаж на картине — солнечный сосновый лес.

У стены узкая кровать опять же больничного вида. Столик, уставленный лекарствами и кресло. Больше никакой мебели. Свободное пространство.

В кресле у окна с задернутыми шторами сидела худенькая девушка в серых фланелевых брюках, носках и серой кенгурушке. Длинные отросшие волосы — густые и темные. В комнате из-за штор сумрачно. Катя пригляделась, и… та холодная волна страха, нет, не страха, ужаса, нахлынула…

Худое, почти прозрачное лицо, такое юное, с тонкими чертами.

И уродливые, сморщенные, как сухие осенние листья, веки, прикрывающие пустые запавшие глазницы.

Пластические хирурги и офтальмологи сделали все возможное, но уродство… его нельзя уже спрятать никак.

Эти сморщенные веки, эти ужасные шрамы вокруг глаз, оставленные лезвием ножа.

Катя смотрела на третью жертву Майского убийцы — слепую, искалеченную. Она чувствовала панический страх.

Как и там, в том жутком доме в Котельниках…

Страх… ужас, перед тем, что может сотворить один человек с другим человеком.

Но вместе с ужасом, почти паникой, росло и крепло внутри Кати и другое чувство — ненависть. Она ненавидела Майского убийцу. Кто бы он ни был — тот или другой, больной или здоровый, она ненавидела его. И никогда, никогда не простила бы… Никогда.

Вот что значит увидеть все происшедшее глазами жертвы… Только у третьей жертвы нет глаз…

— Ася, здравствуйте, я полковник Гущин, помните меня?

— Да, помню, вы его поймали. А потом приезжали ко мне, — сказала Ася. — А кто еще с вами? Я слышу.

— Это моя коллега, капитан Петровская. Ася, простите нас за вторжение, как вы себя чувствуете?

— Нормально. А что вам нужно от меня? Вам ведь что-то нужно, я слышу.

Катя смотрела на слепую — вот, она уже научилась «видеть» при помощи слуха. Это дар слепым.

Гущин кивнул Кате — давай, ради тебя ведь мы сюда приехали в этот печальный дом.

— Ася, помогите нам, пожалуйста, — сказала Катя.

— Чем я могу вам помочь?

— Ася, о чем он с вами говорил тогда?

Катя не стала делать долгих прелюдий — не стала даже извиняться: что, мол, простите, вам, наверное, тяжело все это вспоминать… Это страшно вспоминать… Не стала говорить «убийца», «тот, кто на вас напал» — просто сказала ОН. Не назвала его Майским, не назвала его Родионом Шадриным, опознанным два года назад.

Ася молчала. Пустые глазницы, прикрытые сморщенными веками, смотрели прямо на Катю.

И та чувствовала, что страх ее… ненависть… боль… слезы… слезы закипают внутри.

— Ася, пожалуйста, я вас очень прошу, помогите нам.

Слезы… Ася Раух услышала их.

— Его же поймали, он в психушке, — сказала она.

— Да, он там. Но речь может идти о других жертвах. Вы единственная, кто… Ася, пожалуйста. Я все понимаю. Я никогда бы к вам не пришла, не посмела побеспокоить, напомнить все вновь. Но нам очень нужно. Помогите нам. О чем он с вами говорил?

— Что я — ничтожная грязная девка, — тихо сказала Ася.

— Вы помните его голос?

— Никогда не забуду.

— Да, вы его опознали тогда по голосу. Оказали неоценимую помощь, — Катя достала из сумки диктофон, включила на перемотку. — Какой у него был голос? Низкий, высокий, тихий, громкий, мужской или же измененный?

— Страстный, — сказала Ася. — Мужской, очень страстный. Красивый голос.

— Красивый?

— Жуткий.

— А вот сейчас он говорит… послушайте, — Катя включила диктофон.

Я не присутствовал. Я сидел в коридоре. Отдал все медицинские документы…Щелк! Следователь или кто он там у вас прочел медкарту и справки… Только разговора не получилось, буквально минут через десять он открыл дверь и сказал, что мы можем идти, все свободны.

— Ася, вы узнаете голос?

— Да, это он, — уверенно сказала Ася. — Только спокойный тут.

Полковник Гущин не произносил ни слова. Все время, пока в комнате звучала запись голоса Романа Шадрина-Веселовского — отчима, запись, включенная Катей.

— Неужели его освободят? — спросила Ася.

— Нет, — Катя покачала головой. — Но нам необходима ваша помощь.

— Я понимаю. Спрашивайте.

— Что он вам еще говорил тогда?

— Что я недостаточно хороша для него. Не мила и не желанна, — сказала Ася. — И что, если я думаю, что он недостаточно хорош… не обладает, чем должен…

— Не обладает, чем должен?

— Да. Он говорил… очень интимные вещи мне. Про то, что у меня между ног, — сказала слепая. — Про то, что мой сок ему не нужен, но что он все равно возьмет меня… трахнет. Это чтобы я помнила его, чтобы я запомнила его.

— Он пытался вас изнасиловать?

— Он трогал меня. Он трогал меня всю. И там тоже, — слепая смотрела прямо на Катю. — Он трогал меня. И говорил, что не хочет касаться, что брезгует мной. И при этом он трогал меня всю!