Он налил отцу виски в широкий стакан, наполовину заполненный льдом.

– Рак головного мозга, метастазы. Операцию провели вчера. Шансы – только если вмешаются потусторонние силы.

– Сколько у него времени?

– 3–4 месяца, может быть, полгода.

Через два месяца Джефф вернулся в офис. Борис старался вести себя с ним так, как это было принято во все годы совместной работы. Но окружающие видели, что это не тот Джефф, вокруг которого всегда кипела работа, от которого каждый мог получить подробную инструкцию к решению любых вопросов. Он часто сидел молча за своим рабочим столом, уставившись в какую-то только ему ведомую даль. Его не тревожили. С особенным рвением мгновенно исполняли все его указания и просьбы. Это длилось еще два месяца. Последние дни он провел в своей постели, тихо угасая, смирившись со своей участью. Лишь когда его приходили навестить, по щеке на подушку скатывалась слеза, а губы растягивались в печальной улыбке – говорить он уже не мог.

Залесский жил ощущениями. Рожденный под знаком Рыбы по гороскопу, он больше любой статистики, больше профессиональной аналитики биржевых курсов, тенденций в мировой экономике, умных профессорских разговоров о сдвигах в геополитике, доверял своим таинственно звучавшим в его душе голосам. И когда они были тревожными, предвещавшими беду, катастрофу, он ничего не мог с этим поделать, он мог лишь приготовиться встретить это несчастье, и эта готовность спасала его. Джефф занимал в его жизни огромное место, и почувствовать всю глубину потери стало возможным только с его уходом. Нет, ничего не разрушилось. Его место занял очень толковый, очень образованный сотрудник, пришедший из большой успешной компании, с огромным опытом работы в подобных структурах. Но Борис испытывал нечто такое, что можно было бы сравнить с пониманием потери отломившегося в шахте лифта стоэтажного небоскреба одного из зубцов экстренного торможения лифтовой кабины. Нет, это не было предчувствие конца, это был его дальний отголосок. Это было ощущение спуска с вершины. Туманное, почти эфемерное, но неизгладимое.

Может быть, в связи со всеми этими переживаниями такой важной, первостепенной целью для него стало добиться создания памятника в месте гибели его семьи.

Это дело тянулось уже несколько лет и, похоже, могло превратиться в долгоиграющее, бесперспективное занятие. Залесский подключил во всю мощь ресурс американского посольства, возбудил активность еврейской общины Латвии и американского сообщества, курирующего эту тему в парламенте республики. Он выделил сто тысяч долларов архитектору и его команде на сооружение конструкции из металлических труб, символизирующих вырванные из земли корни, пронзавшие человеческие сердца. Массивная конструкция шести метров высотой и пятнадцати в длину стрелой нависала над шоссе, по которому вели на смерть в сорок первом году колонны заключенных. Архитектор Рыж и Лев Гигерман получили задание утвердить в инстанциях эту часть мемориала, с которого начиналась остальная архитектура комплекса, расположенного в глубине леса с братскими могилам погребенных там узников гетто.

Сложность состояла не только в монументальности памятника, который болезненно задевал чувства латышского народа, напоминая ему о самых темных страницах, коснувшихся его истории. Залесский настоял на том, чтобы рядом с металлической конструкцией, на большом, неправильной формы камне, черном полированном граните, были выгравированы на латышском и английском слова о том, что в этом месте нацистами и местными коллаборационистами были убиты сотни узников гетто и, что средства на этот монумент выделены бывшим узником Борисом Залесским, чьи отец, мать и сестры – они были перечислены поименно – также убиты в Румбуле.

«Местные коллаборационисты» были встречены националистическими силами в Сайме большим недовольством. Понадобилось все влияние еврейской общины, безапелляционных сигналов американского посла и позиции на тот момент наиболее прогрессивного Президента Латвии, Вайры Фрейберги, чтобы сломить это противодействие.

Тем не менее, решение, которое должен был принять расхаживающий по кабинету глава архитектурного управления Риги, невысокий, с густой светло-рыжей шевелюрой, пыхающий трубкой с крепким капитанским табаком, требовало немалого мужества. Он понимал, какой пресс на него станет давить со стороны националистов и сколько косых взглядов ему придется пережить от партийных функционеров правящей партии, людей из его ближнего окружения и представителей иных властных структур. Но что-то в его натуре, в его внутренней порядочности, оказалось сильнее этих страхов, и он, подойдя к столу, размашисто опустил печать на прошение об установке памятника в том месте и в том виде, о котором его просили потомки уничтоженных в сорок первом в Румбульском лесу.

29 ноября 2002 года в Румбуле состоялся митинг по поводу открытия мемориала, посвященного памяти жертвам гитлеровского режима на территории Латвии.

Было необыкновенно холодно. Дул пронизывающий северный ветер, не оставлявший шансов стоящим на открытом пространстве хоть как-то от него защититься. Стоять пришлось долго. Природа как будто специально хотела дать почувствовать людям, кутающимся в шубы, дубленки и пуховики, что испытывали беспомощные дети, женщины и старики, раздетые догола на этом ужасающем ледяном ветру, на краю засыпанных трупами рвов, в преддверии своей смерти. На митинг приехали послы большинства стран, представленных в Латвии, главы министерств, чиновники канцелярии главы правительства и местного самоуправления, представители местной общины, гости из многих стран, имеющих сведения о захоронении их родных в этом скорбном месте, и Президент страны Вайра Фрейберга.

Лев Гигерман пригласил своих прибалтийских сотрудников в полном составе, приехали директора из Москвы и Петербурга.

На импровизированной сцене у микрофона прозвучало немало речей на латышском, русском, английском и немецком. Слово Борису Залесскому было предоставлено в самом конце. Его объявили как бывшего узника лагерей, потерявшего в Румбуле всю семью, и как самого крупного жертвователя, наряду с американским, германским и латвийским государственными вкладами в создание мемориала.

Он говорил в распахнутой дубленке, с обнаженной головой, о том, что безжалостно была уничтожена немцами и их местными добровольными помощниками самая динамичная, самая активная, самая продуктивная часть латвийского общества.

Он говорил десять минут в гробовой тишине, и в конце Президент Латвии, Вайра Вике Фрейберга, элегантная дама в неизменной черной широкополой шляпе, подошла к нему, поблагодарила за справедливые и такие тяжелые слова и надолго задержала его руку в крепком рукопожатии.

Он ехал в машине Гигермана, лишь раз нарушив почтительное молчание своего партнера.

– Знаешь, когда она подошла ко мне, она плакала. Держалась хорошо, но слезы спрятать не смогла. Это была моя сатисфакция!

Залесский еще долго занимался благотворительной деятельностью в Латвии. Но в этот день он перевернул очередную страницу своей жизни. Он будто исполнял заданные судьбой команды. Они высвечивались перед ним одна за другой, год за годом, разворачиваясь долгой лентой, словно это шоссе, эта дорога, наполненная душами несчастных, прошедших когда-то по ней к своей Голгофе.