— Половина дома моя, — твёрдо заявила я. — кухня пополам, ванная тоже, каждому по выходу. Второй этаж мой весь.

— Почему?

— Потому что я девочка, — фыркнула я, и показала ему язык.

И пошла прочь, ступая строго по своей половине коридора. Ночью спала, как никогда спокойно. Потому что он рядом. Это бесило, раздражало, но оставалось фактом. Порой я слышала дребезжание посуды, возню Бублика, стук его лап по коридору. А утром я жарила сырники, а он яичницу, каждый на своей стороне плиты.

— Эй, он пересёк границу! — возмутился Руслан, когда я приманила Бублика сырником.

— Ему можно, он милый.

Руслан презрительно фыркнул, допил кофе и вышел на улицу, даже не вымыв за собой в кружку в своей половине раковины.

Яркая красная полоска разделила мою жизнь на очередные до и после. Она тянулась и через старый дом, и через мою жизнь. Шли дни, медленные, тягучие, как застоявшийся мёд. Руслан появлялся и исчезал, иногда оставлял свою собаку, и тогда она скрашивала мои дни. Я много читала и гуляла, порой всерьёз задумываясь о том, что надо научиться вязать пинетки, которые бы хоть как-то оправдали моё безделье. Звонила мама, выматывала душу разговорами, что мой образ жизни никуда не годится. Звонил Антон, что тоже не добавляло оптимизма. Всем нужно было от меня что-то нужно, всем, кроме Руслана, который делал вид, что меня не существует. Я гадала, насколько хватит моего терпения. Дом по документам являлся наполовину моим, но я чувствовала себя незваной гостьей, которая никак не поймёт, что пора бы уже на выход. Гостьей, которая хотела не только крова, которая хотела хозяина. И стыдилась этого, словно на паперти милостыню прошу стыдливо глаза пряча.

Той ночью я проснулась от шума. На улице грохотала очередная гроза, на которые поди год был богат, но разбудил меня не раскат грома. Что-то с громким треском хлопнуло, словно старая форточка на ветру, да вот беда, никаких порывов ветра не было и в помине. Я откинула одеяло, ступила на холодный, успевший выстыть за ночь пол. Прошла к дверям, прислушалась. На первый взгляд тишина. А затем явственный звук шагов. Руслана не было, если он не приезжал до одиннадцати, значит остался в городе. Я судорожно пыталась вспомнить, где телефон, чтобы вызвать полицию. По всему выходило, что остался он на кухне. Прошла по темному коридору, спустилась по лестнице. Из гостиной сочился свет, дверь на улицу была явно открыта, несло сырым прохладным воздухом. Я поежилась, и в полной мере ощутила, что значит быть одной в глуши. Страшно, жутко даже.

Опять что-то грохнуло, затем раздался женский смех. Я одновременно и успокоилась и взвинтилась. Меня насиловать никто не собирается, а вот Руслану похоже эта участь грозит. Закипела, забурлила злость. Я решительно, уже не таясь прошла по коридору первого этажа, и зашла на кухню. Руслан стоял подпирая стенку холодильника, и жестикулируя, жарким шепотом что-то рассказывал своей собеседнице. Она сидела на столе.

— Какого хрена, — начала я, заводясь все сильнее с каждым новым словом, — Эта корова сидит на моей половине стола?

Девушка кстати была вполне себе миниатюрной, но в моих глазах олицетворяла все круги ада разом, так что корова, это я ещё мягко выразилась.

— Руслан, это кто? Ты не говорил…

— А он и не собирался? Да, Руслан? — он вполне равнодушно пожал плечами. — Он вполне мог и на своей квартире тебя попользовать. А чего ты её сюда привёз то, а?

— Свежий воздух, земляника… — гад нагло улыбнулся.

— Затем ты её привёз, чтобы мне показать. Чтобы отвалила, и не лезла уже. Так вот — сработало. Наслаждаться свежим воздухом и земляникой, когда сомнительной чистоты задница сидит на столе, с которого я ем, я не собираюсь. Счастливо оставаться.

Развернулась, и пошла наверх. Бублик из чувства солидарности побежал за мной, но на середине лестницы утомился волочь по ступеням толстое брюшко и сел отдыхать. Меня душили слёзы, злость и обида вперемежку. Вот знаю Руслана, как облупленного, со всеми идиотскими принципами и заморочками, а все равно обидно. Я покидала в сумку вещи, какие попало, спустилась вниз, вздыхающий и утомленный Бублик за мной следом. На кухне что-то гундосила девица, которую я уже ненавидела, вяло отвечал Руслан. Я ушла, хлопнула дверью.

— Ты куда на своей Волге, — крикнул Руслан с веранды. — Смотри какой дождь! Хоть до утра подожди.

— Участвовать в тройничке не желаю, — ответила я и завела машину.

Он кричал что-то ещё, к счастью, уже не различимое. Врубила напоследок дальний свет, полюбовалась, как он прячет свои бестыжие глаза, и уехала. Я размазывала по лицу слёзы, дворники по окну струи дождя. Погодка как раз под настроение.

— Ничего, малыш, — сказала я животу. — Прорвемся.

Дома кралась на цыпочках, чтобы не разбудить мать, но бесполезно. Она словно лежала в темноте, и меня ждала.

— Света?

— Я, мам, — вздохнула я. — Ну кто же ещё. Спи, все хорошо.

Стянула мокрые вещи, побросала их неопрятной кучкой, залезла в огромную теплую футболку и пушистые носки, затем под одеяло. Уже готовилась уснуть, когда в окно ударил камень. Вздохнула, встала, открыла створки. Свет фонаря подсвечивал косые струи без устали идущего дождя, и мокрого Руслана стоящего под ним.

— Чего тебе? — спросила, склоняясь в сырую темень, радуясь, что мамина комната смотрит на другую сторону.

— У меня с ней ничего не было, — ответил он задрав голову.

— Тебе чего надо то, не пойму? — разозлилась я. — Хотел показать своё отношение ко мне, показал, чего теперь под дождём мокнешь? Иди, пусть отогревает тебя твоя Афродита. Можешь даже на моей половине стола её жарить, благословляю.

И захлопнула окно. Вернулась в тепло постели, и голову под подушку засунула, не слушать, если снова позовёт, радуясь, что злости во мне больше, чем обиды. Злость мотивировала, помогала собраться. С утром сидела, снова злая и не выспавшаяся, пыталась есть полезный и не вкусный творог, когда маме захотелось поговорить по душам.

— Что дальше делать будешь? Как жить? То работаешь, то не работаешь, дочка, носит тебя, как неприкаянную туда сюда, смотреть больно.

— Мама, я не знаю пока.

— Сколько можно не знать? Тебе скоро тридцать. Пора определяться. Если будешь жить здесь, так и живи, слова не скажу, хватит носиться, как перекати поле.

И тут я решилась. Хотя потом пожалела.

— Мама, я беременна.

Мама осела на стул, руки к щекам прижала. Залилась алым цветом, я испугалась, что давление, потянулась за телефоном, вдруг скорую надо будет вызвать. Хотя бы мне, если она прибьет меня тапочкой. А у неё по лицу расплылась улыбка, сначала робкая, потом уверенная, сияющая, скидывающая ей сразу лет десять.

— Господи, счастье то какое! — она потянулась ко мне, накрыла лежащую на столе руку своей ладонью. Я улыбнулась. — А Антон уже знает? Представляю его радость! В больнице уже была?