Я кивнула. Слов не находилось. Я как-то не подумала, что она сразу припишет ребёнка Антону. Хотя, по её мнению, у меня то больше никого не было…

— Все хорошо будет!

Она подошла, и обняла меня, прижала к груди, пахнущей её любимыми духами, и немного ванилью, я скептически подумала, а что это такое вообще, хорошо?

Про девушку я вспомнил только утром. Собаку забрал, а про неё забыл. Умудрился забыть даже, как её зовут. Впрочем, телефон с пятнадцатью пропущенными звонками от Кати эту проблему разрешил. Я немного опасливо перезвонил.

— Катя? — спросил я. И зажмурился от визга, даже трубку от уха отодвинул.

— Ты больной! — завизжала она. И визжала на ультразвуковых частотах ещё две минуты.

Потом выдохлась и сбросила звонок, даже не сказав, как выбиралась дождливой ночью из-за города, не зная адреса. Надеюсь, рыцари-трактористы спасли и её. Что бы без этих трактористов делали все мои женщины.

Я разрывался от противоречивых желаний. С одной стороны мне хотелось, чтобы Мышь уехала в свою благополучную Москву и больше не мучила одним своим присутствием, а с другой стороны понимал, что стал слишком зависим от неё, настолько, что отпустить уже нет сил. И это тоже бесило. В данный момент особенно. Мышка не хотела меня видеть. Настолько, что я просто не мог её подкараулить даже у дома. Словно чуяла меня за километр и обходила. Я звонил Маринке, она, извиняясь, отвечала, что не общалась со Светой уже несколько дней.

В один из дней мне повезло в буквальном смысле случайно. Я выгуливал собаку, день клонился к вечеру. Мышка шагала по аллее парка, ела мороженое, помахивала сумочкой. Такая вся лёгкая, летняя, светлые волосы солнцем подсвечены, я даже остановился, залюбовавшись. Потом опомнился, бросился её догонять.

— Свет?

Она словно сбросила, стряхнула со своих плеч солнечные лучи, даже визуально изменилась, мой голос заслышав. Я даже застыдился на мгновение, что именно я сам, как никто иной, являюсь причиной этих изменений.

— Что? — спросила, даже не поздоровавшись, и непонятно, чего в голосе больше, усталости или злости.

— Присядем?

Она вздохнула, посмотрела на пса у моих ног, своё мороженое и согласилась. Села на лавку, мороженое отдала Бублику, оттерла руки салфеткой и ко мне повернулась, скептически приподняв брови.

— Говори.

— Не знаю я, что сказать, — я в отчаянии взъерошил волосы, не зная, что говорить, куда руки девать. Света казалась совсем чужой, такой, как тогда, раньше, когда она была маленькой пугливой девочкой. Только теперь в её глазах не страх, одна лишь усталость. И ожидание, может быть.

— Тогда я пошла.

Вскочила на ноги и встала напротив меня, снова вся подсвечиваемая солнцем сзади, от светлых волос до лёгкого летнего платья, одна бретель которого норовила слезть с плеча, и Мышка, сама не замечая, вновь и вновь возвращала её на место.

— Нет, не уходи.

— Руслан, посмотри на себя. Ты даже понять не можешь, чего ты вообще хочешь. Не просто от меня, от жизни. Определить сначала сам, пожалуйста.

— А ты, — разозлился я. — Ты знаешь, чего хочешь?

— Да, — серьёзно ответила она, посмотрела на меня глазищами серыми. — Теперь знаю.

И пошла прочь торопливым шагом.

— Стой! — крикнул я.

Она остановилась, обернулась. Такая красивая. Такая, блядь, чужая. И вспомнить бы, за что вообще её ненавижу, ненавидел, кто кого первым оттолкнул…и не вспоминается. Понимаешь только, что вот уйдёт сейчас, а я даже не знаю, что делать надо.

— Что нужно тебе? — сказал я, чувствуя, что с ума схожу, и все равно уже, что смотрят на меня посторонние люди, привлеченные нашим спором, да все становится все равно. Только бы не ушла сейчас. — Все бери. Все, что есть.

— Нет, — покачала она головой, как будто даже с сочувствием. — Нечего тебе дать, кроме старых обид. Дальше надо жить, дальше, иначе тупик.

И бросила соль на незажившую ещё рану, совсем недавно Анькой расковырянную. И правда, что дать ей? Ногу хромую? Бублика? Гору старых обид? Я остановился, не зная, что сказать, что сделать. А она ушла, даже не оборачиваясь.

Я широким шагом покинул парк, Бублик едва поспевал за мной. Зашёл в ближайший супермаркет, купил бутылку виски. Дома сбросил одежду, оставшись в одних трусах боксерах, постоял зачем-то перед зеркалом, разглядывая себя. Подтянутое тело, путаницу розовых шрамов на колене, трехдневную щетину. Потом плюнул, прошёл на кухню, налил себе полный стакан, не бокал даже. Вспомнил Мышку на свадьбе, как она пила этот жгучий, невыносимой самогон, ухмыльнулся. И выпил залпом. Прислушался к себе. Горячо в желудке, так знакомо…почти привычно. И хочется пить ещё, чтобы жар из желудка разлился обманчивым умиротворением по телу. Чтобы стало все равно, что когда-то, каких-то пять лет назад, я был нужен всем, а сейчас никому, даже себе не нужен. А Мыши нужен был так вообще несколько недель назад. Льнула ко мне, прижималась своим горячим маленьким телом, обманывала своими стонами, обещая то, что ни одна из женщин мне дать не могла. Покой. Гавань.

Я выпил ещё, и вдруг остро, до боли осознал, что сам во всем виноват. Что притащил эту Катьку ей назло, чтобы видела, чтобы знала, что не нужна мне. И на свадьбе тогда, когда Филька ржал, даже слова в своё оправдание не сказал. Потому, что не захотел.

Бублик подошёл к моим ногам, сел, посмотрел на меня снизу вверх с укором и, как мне казалось, с жалостью. Ну вот, хотя бы мой пес меня жалеет.

— Что ей нужно? — спросил я у Бублика. — Я же практически на коленях ползал. Я практически попросил…прощения.

Бублик тявкнул, а потом завыл, задрав голову, словно вспомнив, что он дальний родственник волкам.

— Да-да, — согласился я. — Практически не считается. Чуть-чуть не считается, мать вашу.

Я бросил стакан в стену, он разбился и осыпался осколками. Бублик взвизгнул и убежал от греха подальше. Я достал новый стакан, вылил остатки виски, выпил. Подумал, что надо закусить, подошёл к холодильнику, чувствуя, как ноет чертова искалеченная нога, на которую в состоянии опьянения было ещё больнее вставать. Насрать. Сейчас выпью ещё, алкоголь неплохое обезболивающее. В холодильнике шаром покати. Какие-то банки, которые привезла мама. Наконец, в пластиковом контейнере обнаружились котлеты, тоже мамины. Я съел одну, холодную, даже не чувствуя вкуса. Подумал, положил котлету в миску собаке. Потянулся к бутылке, обнаружил, что она пустая, выругался. Наступил на битый бокал, острый изогнутый осколок вонзился в стопу. Я выругался, чувствуя, как подкатывают слёзы, я мужик, блядь, почти старый, я не желаю плакать!

Сел на стул, закинул раненую ногу поверх здоровой. Посмотрел. Капает алая, густая кровь, торчит кусок стекла.

— Блядь, — сказал я в сотый раз за вечер и выдернул осколок.