поврежденной ногой, а главное — не выпотрошил ли мою душу фашистский плен, не сломил ли он меня. Мало ли что, — там держался человек, боролся, как мог, за жизнь, прошел через ад и растратил весь жизненный запас, оставил там, за колючей проволокой, и волю, и охоту к борьбе. А ведь и в мирной жизни есть борьба, и для нее нужны и воля, и смелость, и сильный дух.

А тревожились обо мне совсем напрасно. Для меня самого, например, было ясно, что я вернулся более сильным, чем уходил на фронт, во всяком случае, духовно. Уходил мальчишкой, а вернулся взрослым человеком, хотя прошло всего полтора года. И не для того хотелось остаться в живых, чтобы отыскать какое-нибудь уютное местечко и зажить по-мещански тихо и мирно. Не о том мечтали мы с Костей Решетниковым, сидя на Майданеке.

У меня в то время тоже была тревога, но совсем другая. Зрение заметно ухудшалось, и о возвращении к прежней работе лекальщика не могло быть и речи. Куда же пойти? Вот над чем я думал тогда дни и ночи.

Вернувшись в Москву, я поступил на строительство. Работал сначала мастером, потом нормировщиком, а после окончания специальных курсов исполняю обязанности инженера производственно-технического отдела.

Прекрасная работа у строителя! Самая что ни на есть созидательная! Приходишь в лес или на голый пустырь, а через полгода сам не узнаешь местности — целый район города поднялся!

Наше управление — самое крупное в тресте. Каждый месяц строим на два миллиона рублей. Думаю, жильцы нас не ругают — дома сработаны на совесть.

Несколько лет я был секретарем комсомольской организации стройки. В октябре 1949 года меня приняли в партию. Вот уже три года коммунисты избирают меня членом партбюро и заместителем секретаря парторганизации строительного управления.

Большие перемены произошли и в личной моей жизни. На заводе, где я работал лекальщиком, вторым секретарем комитета комсомола была Лида Круглова. В Свердловск она попала, как и я, — вместе с заводом. Все время случалось так, что мы спорили с нею. Спорили на комсомольских собраниях, на заседаниях комитета, редколлегии стенной газеты.

— Ладно, горячая голова, — не раз обрывала она меня спокойным голосом, — немножко поостынь, потом будешь рассуждать…

Я обычно злился:

— Пускай — горячая голова, а ты… ты… — и замолкал, не находя, что сказать.

В общем, у нас постоянно бывали какие-то стычки, раздоры, и я считал Круглову занозистым, вредным человеком.

Однажды вечером, когда я возвращался с занятий (я заканчивал тогда вечерний университет марксизма-ленинизма при Московском горкоме партии), мы встретились с Лидой возле метро.

— Левушка! Как я рада! — громко и быстро заговорила она. — Живем в одном городе и за столько лет впервые встретились…

Я видел, что она и в самом деле рада: Лида никогда прежде так меня не называла. Язык у меня отнялся, заговорил я минут через пять или десять. Я смотрел на нее, — Лида стала как-то заметнее, красивее, — и мне вспомнились наши бесконечные споры. Я не выдержал, засмеялся, — как все это было далеко и каким смешным казалось теперь…

Вскоре мы поженились. Лида тоже член партии, работает на заводе имени Лихачева. Живем мы хорошо, дружно. Но, чтобы быть честным, признаюсь вам: она и сейчас временами охлаждает мой пыл, как это делала когда-то.

Через год после женитьбы наша семья выросла: появилась дочь Леночка. Теперь это уже человек, сама одевается, а послушали бы, как рассуждает.

Недавно увидела на моей груди номер и пристала:

— Пап, это у тебя что?

— Клеймо это, номер…

— А зачем?

— Фашисты, Леночка, поставили.

— Фашисты — нехорошие люди…

— Совершенно верно, дочка.

— А как они поставили? Написали?

— Нет, иголкой выкололи…

Леночка съежилась.

— Иголкой? Так это же ой как больно…

— Больно, милая. Ужасно больно.

Задумалась, потом озабоченно спрашивает:

— А фашистов уже нет, правда, пап?

— Не будет фашистов, Леночка. Никогда не будет, — заверил я свою дочь.

В. Станцев

КНИЖКА

Стихи

В любом бою, в любую передышку

Мы слышали набат железных строк…

Носил стихов потрепанную книжку

Во взводе нашем рядовой стрелок.

Он с храбростью сражался беззаветной

Но редкий отдых наступал едва,

Он нам читал стихи из книжки этой.

И звали в бой нас

Молнии-слова…

Я помню бой…

Мы начали седьмую

В тот день атаку за короткий срок,

И вот тогда упал на грудь земную,

Примяв цветы, израненный стрелок.

Враг отступил…

Закат качался рдяный…

Стрелка мы положили в смертный ряд.

Я у бойца взял книжку из кармана

И развернул страницы наугад.

И будто мертвых колыхнулись груди,

Устами павших крикнул мятый лист:

«…Пускай нам

                       общим памятником будет

Построенный

                     в боях

                                социализм».

Виктор Стариков

ПРОРЫВ

Повесть

1

В начале декабря вдруг стало пустынно на всех оживленных до этого магистральных дорогах, ведущих к главным переправам советских войск через Вислу. Немецкие воздушные разведчики, трижды в день появлявшиеся над плацдармом — на рассвете, в полдень и на закате короткого зимнего дня, — не могли обнаружить никаких признаков передвижения войск. Изредка лишь где-нибудь показывался одинокий грузовичок и, проплыв несколько километров по бесснежной, сверкающей под холодным зимним солнцем нитке шоссе, исчезал в сосняке или в деревушке. Да у самой Вислы замечалось движение подвод в тех местах, где польские крестьяне помогали советским войскам в укреплении третьей линии обороны.

Но по ночам начиналось густое движение. Длинные растянувшиеся колонны машин, танков, орудий двигались по всем направлениям к Висле и, переправившись по мостам, растекались на широком плацдарме. Шли отдельные роты и батальоны, батареи и дивизионы, полки и дивизии, корпуса и армии. Было трудно понять, в каких лесах к утру успеют укрыться эти огромные массы людей и техники. И однако они успевали укрыться. К утру движение на дорогах прекращалось.

В частях, расположенных у переднего края обороны, в эти дни шла обычная, прискучившая жизнь. Здесь стояли войска, которые в августе форсировали Вислу. Многодневные тяжелые бои закончились. Одни роты находились в обороне, в окопах переднего края, от которых до немцев