полудурошной улыбке. — Нехило ж ты ее совратил! А ведь была такая невинная недотрога…

Ха. Еще вопрос, кто кого совратил. Ты даже не представляешь, на что способны некоторые невинные недотроги.

Однако снимок, когда я его открыл, избавившись от Глеба и зайдя в свою комнату, оказался почти девственно-пристойным. Уля лежа на кровати, держа камеру в вытянутой руке над собой. Темные волосы разметались по подушке. Кроме лица, было видно шею, тонкие лямочки сорочки на плечах, ключицы и дорожку декольте, уводящую в то, что осталось за кадром. Когда она лежит подо мной и я нависаю сверху, вид точно такой же. Следом моя недотрога прислала еще и сообщение, видимо, желая пояснить запечатленную на фото мысль.

Уля: “Не могу уснуть… Без тебя.”

Я набрал, и вызов она приняла с такой же охотой, с какой обычно принимала меня — как и на снимке, лежа в своей кровати.

— Можно подумать, — сказал я, глядя на довольное личико, появившееся на экране, — у тебя со мной получается заснуть.

— Не засыпать около тебя и не засыпать без тебя, — парировала Уля, — это два разных “не засыпать”.

— Около меня? — усмехнулся я, устраиваясь на кровати. — Скорее, подо мной или на мне…

— И минуты не проговорили, — серые глаза игриво прищурились, — а уже пошлости пошли… Что дальше? Заставишь раздеться или помастурбировать? Для тебя.

— Ммм… Прямо-таки заставлю. Ах, какой плохой я.

— Барин, — хмыкнула она.

— Мессир, — поправил я.

— И чего же желает мой мессир?

Рано или поздно все ее мысли сворачивали в сторону моих желаний. В этом вопросе Уля была словно чистый лист, на котором я, как маркер, мог писать все что угодно. Хотя желания у нас обычно совпадали, и я не столько указывал ей, чего хочу, сколько вдохновлял делать это.

— Расскажи мне сказку, — сказал я, вытягиваясь поудобнее.

— Сказку? — озорно переспросила она. — А что, Глеб плохо справляется?

— Сегодня моей Шахерезадой назначена ты.

— И какую же сказку желает мой мессир?

Ох, как же сладко это звучит. Только приедь сюда и будешь шептать мне это на ухо и стонать в губы, пока я буду тебя трахать. Вот об этом, кстати, и расскажи.

— Хочу сказку про девочку с большими серыми глазами.

— В этой сказке не было ничего хорошего, — с улыбкой отозвалась Уля, — пока она не встретила мальчика, который ей очень понравился. А вот его интересовали лишь его колдовство, проказы с другом и бумажные змеи.

— Девочка его тоже интересовала.

— Но он ничего не спешил с этим делать. А потом когда, спасая друга, он сам чуть не умер, девочка решилась действовать. Дождалась, пока в доме почти никого не будет. Только он и она. Сказалась больной, чтобы не идти в школу, заварила какао и направилась к нему в спальню…

Вот такая коварная недотрога. Хотя и мальчик тогда тоже постарался. Ее голос растекался по комнате, нежно, сладко, словно убаюкивая, и я не заметил сам, как меня затянуло в воспоминания. Без сомнения, одни из самых приятных в моей жизни.

Ep. 20. Перстень мертвеца (I)

— Строгий постельный режим, — твердили мне все без исключения.

Та осень — восемь лет назад — была самой унылой в моей жизни, хотя за окном светило яркое солнце, деревья сверкали золотом, и было по-летнему тепло. Глеб ныл, что учиться в такую погоду — сущее наказание, а я впервые жалел, что не хожу в школу. Вообще я не настолько ее любил, но валяться дома, пока все там, оказалось просто невыносимо. И это ведь уже какой месяц в кровати. Какой месяц строгий постельный режим.

После того как вернул к жизни Глеба и поймал его душу, ни одного дня я больше не чувствовал себя нормально. Все лето и вот теперь осень я словно гнил изнутри. Мутило постоянно, было тяжело дышать, и даже ходить самостоятельно было трудно. Пытаясь поставить меня на ноги, дядя находил все новых врачей, целые консилиумы в доме собирал. Пачками приводил каких-то колдунов, целителей, лекарей, ведьмам чуть ли не шабаши устраивал. В итоге меня пичкали всем чем только можно, как лабораторную крысу: таблетками, микстурами, какими-то травками и вонючими отварами. Мазали огромными порциями скверны, которая щипала неимоверно, будто выедая все изнутри, пытаясь пробиться к моей Темноте, однако та упорно не откликалась. Зато мне после таких сеансов становилось еще хуже. Но самым поганым, конечно, был шепот — вкрадчивый, настойчивый, напрягающий - “отпусти ее…” Он словно играл на фоновом режиме, не давая расслабиться ни на миг.

В общем, все эти приглашенные специалисты сходились лишь в одном: мне нужно как можно больше отдыхать, причем лежа и желательно неподвижно, как бревно. Так что все это дерьмовое лечение приправлялось еще и дикой скукой. Единственным, кто ее разбавлял, был Глеб, который приносил мне новости — порой весьма пикантные. Однажды он пришел из школы с рассказом про одноклассника, который притащил прямо в класс женские трусы и заявил, что ему сначала отдали девичью честью, а за ней и сей предмет одежды. И отправил по рядам свой трофей. А далее путем тщательного анализа улики бдительные одноклассники установили, что трусы были мамкины, и чуть было не заслуженная репутация откатилась еще ниже, чем была. Зато тема с тех пор стала актуальной, и Глеб задался вопросом, где бы и ему достать такие же.

А я все это пропустил, бессильно валяясь дома. И если четырнадцатилетие Глеба прошло на воздухе в большой компании, то мое — в этой уже до смерти надоевшей комнате, куда влезли только самые близкие. Потому что никуда выйти и ничего сделать я не мог. И пока этот полудурок радовался жизни и ходил в школу, я валялся дома и клял его — но клял не сильно, чтобы вдруг случайно не проклясть. И ведь хватало же наглости поганцу жаловаться, что у него все еще немного ноет сломанная шея — особенно в плохую погоду.

В один из таких прекрасных солнечных дней, когда друг был в школе, я привычно валялся в своей комнате и водил карандашом по бумаге, пытаясь изобразить вазу с фруктами — самое интересное, что здесь нашлось. Вообще, рисовать мне посоветовала бабушка Агаты — единственная, от чьего лечения не хотелось сдохнуть немедленно. Она советовала учиться концентрации и схватыванию