Монах торжествующе бросает взгляд на Якоба, словно довод неоспорим.

– Э… нет, – говорит Якоб, – я тогда не был.

– Ага! – кричит пьяный мастер Бэкон, тыча длинным пальцем, белым и костистым, и красным на конце, в Якоба. – Ты не был там! Так как же ты можешь знать, что есть зло, а что есть благо? Можешь ли ты постичь Господний замысел, что более велик, нежели ты?

– Нет.

– Знаешь ли каждую птаху на лоне земли?

Якоб качает головой.

– Можешь ли ты проследить пути рыб плывущих? Каждой рыбки? В каждой речке и в океане?

Мастер Бэкон рубит воздух своим длинным пальцем, точно мечом.

– Нет. Не могу.

– Так значит, ты и Господний замысел не можешь постичь! Только сам Бог может! Но мы должны стараться. Мы должны стараться. Я посвятил этому всю свою жизнь! Я изучал птиц, и пчел, и звезды небесные, и деревья, – теперь мастер Бэкон почти пел, – реки и ручьи, солнце и лунный свет…

Жанна начала смеяться, и это, кажется, возвращает мастера Бэкона к действительности.

– Когда Господь создавал Землю, нас с ним не было. Но сейчас-то мы на Земле! Так что должны стараться изучать ее так усердно, как только можем, – как часть Господнего замысла. И тогда, ежли происходит что-то плохое, мы, по крайней мере, сможем понять, зачем оно и почему. Хотя бы чуточку. И от этого легче. Господу известно, от этого легче! – Мастер Бэкон вздыхает. Затем он вытягивается во всю длину на своей скамье. – Quod erat demonshtrandum[6].

Дети смотрят на него. Но миг спустя монах уже шумно храпит. Я вижу, как Жанна, и Якоб, и Вильям переглядываются. Вильям чешет голову.

– У меня имеется ответ на твой вопрос. – Это уже другой голос, и исходит он из того угла трактира, где сидят двое. Один из них встает, и я вижу, что у него модные рукава трубадура, хотя они и забрызганы подсохшей дорожной грязью. Другой, что остается сидеть, – у него длинные, как у кролика, передние зубы, говорит:

– Да никому не нужны твои измышления, Кретьен.

Кретьен пропускает это мимо ушей.

– Только вы сначала должны услышать песню. Хотите послушать песню?

Ну, на такой вопрос есть только один верный ответ. По крайней мере, если вопрос задает трубадур. Когда еще, кроме как в церкви, услышишь настоящую музыку? Детям даже и отвечать не нужно. Все по глазам видно. Конечно, они хотят.

– Я, знаете ли, не то что тот дешевый жонглер. Я пою для господ и дам. Когда-нибудь я спою и для самого короля!

– Да уж, конечно, – говорит его приятель, обнажая пару своих незаурядных зубов.

Кретьен и ухом не ведет. Он ныряет под стол, достает лиру – или, может, это лютня, я никогда не мог понять, какая меж ними разница, и щиплет струны, извлекая несколько нот.

– Это старая песня, – говорит он, – еще времен Карла Великого. Песнь о Хильдебранде.

Он начинает петь. Голос у него чистый, и мягкий, и тоскующий, точно крик совы.

Гвенфорт вылезает из-под стола и наклоняет голову набок. Мастер Бэкон храпит на своей скамье. Снаружи начинается дождь.

Менестрель заиграл громче.